Женевьева делает глубокий вдох и слышит собственный голос будто со стороны:
– Твой отец правильно сделал, что привез тебя сюда.
В полумраке Эжени молча принимает удар, а сестра-распорядительница мгновенно испытывает сожаление о своих словах. С какой стати она позволила себе намеренно уязвить пациентку? Не в ее привычках бить по больному месту, и собственные моральные установки ей это запрещают. Ничего подобного она в жизни не делала. Сердцебиение опять учащается. Женевьева понимает, что нужно немедленно уйти, покинуть эту палату, но не может сдвинуться с места. Замирает в нерешительности на пороге, будто ждет чего-то, хоть и не решается себе в этом признаться.
Эжени сидит в изножии койки и неотрывно смотрит на стул, который она занимала вчера. Бегут секунды.
– Стало быть, вы не верите в духов, мадам Женевьева?
– Естественно нет.
– Почему же?
– Потому что это нелепица. Существование духов противоречит научной логике.
– Но если вы не верите в духов… зачем тогда пишете послания сестре столько лет? Зачем эти тысячи писем, которые вы так и не отправили? Вы пишете ей, потому что втайне надеетесь и в глубине души считаете возможным, что сестра вас услышит. И она слышит.
Женевьева вынуждена опереться о стену одной рукой в приступе головокружения.
– Я говорю это не для того, чтобы снова вас напугать, и вовсе не стремлюсь посмеяться над вами, мадам. Я хочу, чтобы вы мне поверили и помогли отсюда выбраться.
– Но… если… если ты говоришь правду… если действительно видишь… тогда тебя отсюда никогда не выпустят. Так еще хуже!
Эжени встает и подходит к Женевьеве:
– Вы же понимаете, что я не сумасшедшая. Вам, должно быть, неизвестно о том, что в Париже есть спиритическое общество, в которое входят ученые, истинные исследователи. Они пытаются понять, что такое жизнь после смерти. Я собиралась присоединиться к ним, но отец привез меня сюда.
Женевьева ошеломленно смотрит девушке в лицо. Искренность Эжени мешает ей и дальше притворяться невозмутимой. Внезапно все ее самообладание, весь стоицизм и суровость куда-то исчезают. Освободившись от этого груза, о котором раньше она и сама не подозревала, Женевьева наконец произносит вопрос, обжигавший ей губы с самого начала:
– Бландина… она здесь? В этой палате?
Эжени удивлена, но в следующий миг она тоже чувствует облегчение – как будто рухнул первый барьер на пути к пониманию и сочувствию этой женщины, единственной, кто способен помочь ей вырваться из проклятого дома умалишенных.
