В XVIII веке, то ли из этических соображений, то ли от нехватки места, сюда стали принимать только женщин с неврологическими расстройствами. По заросшим грязью помещениям прошлись мокрой тряпкой, сняли кандалы с «пациенток» и расселили переполненные палаты. Страна тем временем переживала годы жестокой смуты и взятие Бастилии; множились публичные казни. В сентябре 1792 года санкюлоты потребовали освободить узниц Сальпетриер – Национальная гвардия подчинилась, и женщины радостно вырвались на свободу, но для них это закончилось изнасилованиями и гибелью от топоров и дубинок на парижских улицах. На воле или в заключении, в конечном итоге женщины нигде не могли чувствовать себя в безопасности. Испокон веков они становились первыми жертвами решений, которые принимались без их согласия.
Начало нового столетия озарилось лучиком надежды – за лечение тех, кого по-прежнему называли «умалишенными», взялись более ответственные врачи. Медицина продвинулась вперед, Сальпетриер сделалась местом лечения и неврологических исследований. В разных корпусах на ее территории была выявлена новая категория пациенток – их стали называть истеричками, эпилептичками, меланхоличками, мономанками и душевнобольными. Цепи и лохмотья исчезли, начались медицинские эксперименты над телами – с помощью «овариального компрессора»[4] удавалось прекращать истерические припадки, введение горячего железа в вагину и матку уменьшало клинические симптомы; психотропными веществами – нитритом амила, эфиром, хлороформом – успокаивали нервы; наложением цинковых и магнитных пластин на парализованные конечности также добивались благотворных результатов. А с появлением в середине века Шарко новой тенденцией в медицине стало применение гипноза. Успех его публичных лекций по пятницам затмевал ажиотаж вокруг популярных постановок в бульварных театрах; истерички из Сальпетриер становились новыми звездами в Париже, имена Августины или Бланш Уитман произносились повсюду порой с насмешливым, а порой и со страстным любопытством. Ибо эти умалишенные теперь внушали страсть, вызывали желание. Их притягательность для публики была парадоксальной – они будили страхи и фантазии, ужас и чувственность. Когда под гипнозом у женщины начинался истерический припадок на глазах у примолкших зрителей, им зачастую казалось, будто это не проявление неврологического расстройства, а неистовый эротический танец. Умалишенные теперь не вызывали отвращения – они завораживали. Из этого всеобщего интереса и родилась традиция устраивать в столице средопостные балы – единожды в год перед теми, кому посчастливилось получить приглашение на торжество, распахивались железные врата и они получали доступ во владения душевнобольных. На один вечер в гости к обитательницам Сальпетриер заглядывал Париж, так что умалишенные возлагали на бал-маскарад все свои надежды – ждали восхищенных взоров, улыбок, ласок, комплиментов, обещаний, помощи, освобождения. А пока они лелеяли сокровенные чаяния, публика глазела на диковинных зверушек – на чокнутых, припадочных, увечных, – и побывавшие на балу горожане долго еще потом судачили об умалишенных, которых им довелось повидать живьем.
