Кто в жизни смыслит хоть немножко,
поймет: и это ничего.
Нелегкий звук моих шагов
сквозь дрему слышат горожане,
неплотным тюлем ограждая
права на отдых и любовь.
Никто из них меня не ждет,
я с ними лишь заочно дружен.
А кошке вот зачем-то нужен –
не зря бежит не отстает.
За это дам ей молока,
поглажу, постелю в прихожей.
И постараюсь быть похожим
на старого холостяка…
А утром улицы займут
встревоженные горожане,
всегдашней спешкой выражая
права на замкнутость и труд.
Вот на этот-то стишок Шкуро и обрушился. Причем на итоговом заседании. Он обвинил меня в упаднических настроениях. И сказал буквально следующее (на всю жизнь запомнил): «Советской поэзии свойственно писать о собаках – вот, например, Есенин, а не о каких-то там сомнительных кошках! И неизвестно еще, куда эта кошка заведет начинающего автора…»
С этим высказыванием по поводу меня сравнима, по-моему, только более поздняя резолюция цензора на моем снятом из Литературного приложения к молодежной газете «Кубике Рубика»: «Аллегория какая-то, пародия на советский образ жизни». Кстати, приложение из-за моей крамолы закрыли навсегда, а десяток отпечатанных экземпляров «Кубика…» разошелся по городу. И это безобразие разбиралось на бюро обкома партии с последующим увольнением признанного виновным в распространении самиздата (!) ответсека молодежки…
Да, в первый раз именно из-за кошки меня, как это называлось тогда, разгромили. Даже указали местным идеологам и надзирающим органам, на кого надо обратить особо пристальное внимание. Какое уж тут зональное совещание молодых!
Но республиканским отделением Союза писателей тогда руководил удмуртский поэт Флор Васильев, птица куда более высокого полета, чем остальные местные труженики пера и идеологи, настоящий интеллигент (между прочим, хорошо играл на скрипке). Вот он-то исключительно своей волей и направил меня в Пермь.
Но сначала – сейчас это звучит дико – надо было получить напутствие в идеологическом отделе обкома комсомола. Напутствие оказалось странным. Светловолосая девушка, комсомольская начальница (вот неблагодарный – не помню ее имени) велела мне обязательно захватить свою рукопись. «Зачем? – удивился я. – Ведь Союз писателей отправил в Пермь два экземпляра, которые я им принес…»
«Обязательно возьми», – настойчиво повторила благосклонная ко мне комсомольская богиня.
Если б я ее не послушался, никакого обсуждения моих стихов на семинаре просто бы не состоялось. Потому что посланные Союзом писателей экземпляры были потеряны. Или вообще секретарь, которому это было поручено, никуда ничего не отсылал? И значит, не было бы ни рекомендации зонального совещания уже на всесоюзный фестиваль молодых, ни первой книжки.
