— Кто? Кого?
— Ну, Мадина эта, колдунья.
— Ксень, ты чего? — Женька снисходительно потрёпывает подружку по голому плечу. — Это ж сказка. Не было никакой колдуньи. И проклятий не существует. И с тобой всё в порядке. А то, что ты с психопатом встретилась — простая случайность. Про молнию слышала? Которая два раза в одно место не бьёт. Ты своё отмучилась — значит, в следующий раз встретишь кого получше. Ну? Ксюююш…
Почти три. Светает в четыре сорок, подъём в полшестого. Подружки спали вместе, скинув покрывало на пол и даже не занавесив окна. Они не слышали звук мотора у ворот, цокот каблуков сперва по бетонной тропинке к гостинице, двери которой никогда не закрываются, после — по каменным ступеням, и наконец — по веранде третьего этажа. Не слышали, как в люксе по соседству щёлкнул выключатель. Не слышали шума воды из ванной комнаты. И женского плача, глухого, удушливого, тоже не слышали.
Она увидела их издали. Могла бы бежать в лес — до опушки рукой подать, но знала: бесполезно. Их больше, и пусть лес ей был вторым домом, рано или поздно она выбилась бы из сил, а они — нет. Выкраивать себе лишние часы жизни — это как продлевать свою смерть. Поэтому она бросила на землю таз с бельём, что тащила от речки, заскочила в дом, заперлась на все засовы и просто стала ждать.
Сначала они пытались её звать — выкрикивали её имя вперемешку с проклятиями, бросали камни в бревенчатые стены. И чем дольше это продолжалось, тем больше их становилось. В маленькое смотровое окошко она уже могла видеть, как её дом берут в кольцо, и в пришельцах она узнавала то одного, то другого — казалось, будто вся деревня собралась тем утром у её одинокой сакли. Кто же остался за стенами поселения? В дни, когда море беспредельно подчинено туркам, и прибрежные сёла разоряются одно за другим, навсегда оказываясь стёртыми из памяти этих земель? Она не злилась, и ей не было страшно, она лишь сожалела о том, что не позаботилась о себе заранее. Ошиблась. Думала — ещё молодая, время есть. Но теперь за ней не стояло ни времени, ни наследницы. Отойдя от окошка, она обрушилась на пол. Ей ничего больше не оставалось — только ждать. Глупцы, которым, швыряться камнями уже надоело, теперь надумали в её дом просто вломиться. Она нужна была им живой — они верили, что сам Пророк завещал забивать богохульников камнями. Мадина зажмурилась, представив себе эту участь — было несложно, ибо подобных историй она слышала много: и из базарных сплетен заезжих купцов в былые времена, когда князь Али-Мурза ещё не был женат и славился благоразумием и мягкосердечием, и из давних бесед с матерью. В тех краях таких, как она, кроме неё самой больше не было, что не мешало суеверным каждого неугодного казнить за грехи, приписываемые сейчас и ей. Сперва их связывали, лишая подвижности, затем закапывали в землю по грудь, брали в кольцо и кидали камни, пока не начинало казаться, что колдун, а чаще — колдунья, испустила дух, и её чёрная душа отправилась в подземное царство вместе с её чёрной кровью, жадно впитываемой рыхлой землёй. Мадина горько усмехнулась: смерть про неё не помнит, сама она за ней не придёт. Но даже если она убьёт себя, или её убьют, призвав смерть силой, она всё равно не умрёт. Она останется здесь — бродить по берегу полупрозрачным лунным видением, и так будет вечность. Мать передала ей дар здесь же — в этом доме, а сама вылетела в трубу, и Мадина должна была сделать так же. Дымоход — её единственный путь, такой близкий и недоступный. Впереди — века неприкаянных скитаний, так пусть же её последний час в теле живой женщины не омрачится грязной экзекуцией.
