(Иудейская война, 7.202 сл.). Ориген говорит о
mors turpissima crucis, «самой позорной смерти, то есть крестной» (Комментарий на Матфея, 27.22).
На это часто указывают, но стоит повторить еще раз: нам, современным западным людям, носящим украшенные драгоценными камнями крестики на шее, печатающим кресты на обложках Библий и молитвенников и несущим кресты в радостных процессиях, необходимо постоянно напоминать, что в древности само слово «крест», по-видимому, не принято было произносить в приличном обществе. Мысль о нем не только испортила бы аппетит во время ужина, но и могла лишить сна. И если вы, подобно многим людям в римском мире, раз или два видели распятие своими глазами, в ваш сон могли вторгаться кошмарные непрошенные воспоминания: о наполовину живых, наполовину мертвых людях, медленно умирающих в течение нескольких дней, покрытых кровью и облепленных мухами, изгрызаемых крысами и исклевываемых воронами, в то время как рядом рыдают родственники, ничем не могущие помочь, и потешается злобная толпа, оскорбления которой усугубляют страдания от ран. Все это делает понятными слова Цицерона, призывавшего выкинуть даже из мыслей распятие и само слово crux:
…И пусть о кресте даже не говорят – не только тогда, когда речь зайдет о личности римских граждан; нет, они не должны ни думать, ни слышать о нем, ни видеть его. Ведь не только подвергнуться такому приговору и такой казни, но даже оказаться в таком положении, ждать ее, наконец, хотя бы слышать о ней унизительно для римского гражданина и вообще для свободного человека (В защиту Рабирия, 16, цит. по: Марк Туллий Цицерон. Речи в двух томах. Том I. М., 1962).
Ужасающим личным и физическим аспектам распятия соответствовало его социальное, культурное и политическое значение. Это важно не просто как «контекст» для нашего понимания казни Иисуса (как если бы эта варварская практика была всего лишь темным фоном для богословия, которое родилось где-то в другом месте), но как существенная часть самого богословия. Это отражает уже Послание к Филиппийцам: слова thanatou de staurou, «и смерти крестной» (2:8б) стоят в самом центре гимна, который, как некоторые думают, был сложен еще до Павла. Как мы увидим позже, первая половина этого гимна представляет собой спуск, движение к самому униженному положению, в котором может оказаться человек в отношении боли или стыда, своей судьбы или своей репутации в глазах других. Именно в этом суть дела. Те, кто распинал, знали, что это самый явный и самый жестокий способ утвердить свою абсолютную власть и при этом предельно унизить жертву. Первые христиане не предполагали, что Иисус в принципе мог бы умереть каким-то иным способом (быть побитым камнями, погибнуть в сражении, быть заколотым кинжалом в толпе и т. п.). Оглядываясь на распятие в свете последующих событий, они понимали его как часть странного, таинственного замысла Бога, где позор и ужас играли важную роль. Иисус, по их убеждению, оказался в положении, ниже которого невозможно опуститься человеку, тем более еврею, тем более такому, которого его последователи воспринимали как грядущего царя.
