Но на деле все кончалось одними мечтами и пробой изложить свой план на бумаге.
Это удавалось, и сам Иван Петрович удивлялся легкости своего слога и умению излагать все обстоятельно, последовательно.
Но работа увлекла ненадолго.
— К чему? Все равно ничего не выйдет!
Больше того: подай он докладную записку, наверно попросят оставить службу.
Жизнь уже учила Ивана Петровича и он цепко держался за то, что есть, стараясь угодить «дураку» Филиппову. Даже лебезил перед ним, унижался без всякой надобности, единственно из заячьего страха лишиться своих ста рублей в месяц.
А Филиппов по хамской манере человека с твердым положением относился к Чернобыльскому свысока, презрительно, даже и видимо не любил его заискиваний.
Часто его грубо обрывал, иногда намеренно не слыхал, что он говорит, и вдруг словно просыпался:
— Так вы что говорите?
И Чернобыльский почтительно повторял иногда и два и три раза одно и то же, а Филиппов все не мог взять в толк, в чем дело.
— Говорите короче и яснее. А то вы точно газетную статью пишете. Так ведь там, батенька, автор построчные получает, а здесь вы у меня время зря отнимаете.
Бывало и так, что Филиппов нетерпеливо его перебивал:
— Ерунда! Черт знает с чем ко мне лезете. Делайте свое дело — большего от вас не требуется, а вы с фантазиями…
И это в ответ на глубоко продуманный доклад Ивана Петровича.
Идя домой, в свою меблированную конурку, Иван Петрович в крайне резкой форме излагал мысленно свое негодование:
«Идиот, зазнавшийся хам. Ведь он сын лабазника, учился в коммерческом и, кажется, не кончил. И мне, университетскому… Я должен был ему прямо в глаза сказать: потрудитесь быть вежливей, наши служебные отношения не исключают порядочности в обращении».
И много, очень много мысленно выговаривал он Филиппову. И не заметно для себя становился уже не подчиненным, а начальником Филиппова, увольняющим его за неспособность.
— Нам такие не нужны! Найдутся с высшим образованием.
Говорил так сам с собою Иван Петрович иногда до самого дома. Случалось ему и миновать свою квартиру и только, пройдя улицу, две, опоминался он и, стыдясь своей рассеянности, возвращался обратно. В эти минуты ему казалось, что все прохожие смотрят на него — кто с любопытством, кто с насмешкой и все узнают, что он замечтался и прошел мимо своего дома. Даже городовой ухмылялся под молодецким рыжим усом.
Иван Петрович чувствовал себя словно раздетым донага. И все его рассматривают, обращают даже внимание на большое темное пятно на ноге, скрытое под одеждой, хохочут, издеваются.
