Иван Куприянович прошелся по комнате и, остановившись против Максима, торжественно объявил:
— Сегодня, брат, мы в оперу приглашены, слушать «Жизнь за царя». Вот, — похлопал он по карману пиджака, — билетики уже тут лежат-полеживают!
Из рассказов Ивана Куприяновича Максим знал, что такое опера, хотя и не мог себе представить, как это люди разговаривают между собой пением.
— Видишь ли, — продолжал певчий, подсаживаясь к Максиму, — сегодня утром заходил ко мне прежний коллега, бывший консерваторский друг Павел Иванович Стрепетов. Приехал из Москвы на гастроли. — Иван Куприянович помолчал, потом сказал с необыкновенной горечью: — Не забыл, значит, меня. Голос у меня куда лучше был, а повернулось так, что он величина, а я только жалкий церковный певчий. — Иван Куприянович скрипнул зубами. Потом вдруг, стукнув себя ладонью по лбу, воскликнул:
— А что же ты оденешь? Ведь в оперный идешь!
После осмотра гардероба выяснилось, что рубаха вполне еще пригодна для такого случая, терпимыми оказались и полосатые каламянковые брюки, вот только сапоги никуда не годились. На выручку пришел сосед-сапожник: одолжил свои сапоги, правда, не новые, но, по его выражению, весьма «авантажные».
В театре Максим жался к Ивану Куприяновичу и молчал, пораженный всем окружающим: яркими люстрами, бархатной обивкой кресел, массой нарядных людей и занавесом, таким большущим, какого он не мог себе даже представить.
Места были в партере, в середине пятого ряда. По одну сторону от Максима сидел Иван Куприянович, по другую — разряженная в шелка барыня. Вначале она машинально скользнула по нему взглядом, но, взглянув попристальней, порывисто, всем телом отшатнулась в сторону. Максим тоже отодвинулся, насколько позволяло кресло.
Люстра, казавшаяся сделанной из тысяч ледяных сосулек, погасла. В зале стали откашливаться, потом наступила тишина. Дирижера публика встретила аплодисментами.
— Кто это? — тихо спросил Максим.
— Человек, который управляет оркестром, дирижер, — шепотом ответил Иван Куприянович.
Максим хотел спросить, как называется инструмент, похожий на гусли, только высокий и золотой, но не успел. Заиграла музыка, какой он никогда еще не слышал. Подавшись вперед, широко раскрыв глаза, он затаил дыхание. Словно жаворонки в небе, запели какие-то инструменты. К ним присоединились другие — низкие и ворчащие, поддразнивая, загудели: гу-гу-гу. Потом заиграли еще новые — тихо, тихо. На этом фоне протяжно и печально запела дудочка, как мысленно окрестил флейту Максим. Казалось, будто плачет кто-то, живой и жалостливый…
