Деревня стояла тусклая, словно припорошенная пылью. И небо какое-то серое, пыльное. Ветерка бы сейчас. Сразу унес бы духоту, стер пыль с земли, продул бы небо.
В загонах, привязанные к кольям, жалобно мычали коровы, уже истомленные зноем. Пестрая собака деловито торопилась куда-то, пока ее не заметили и не привязали. Только сорока, примостившись на голове у пугала, приставленного охранять дыни от нее и ее сестер, беззаботно попрыгивала, нахально глядя по сторонам. Ей и дела нет до жары.
Да и люди как будто забыли о жаре. Снуют по деревне, никто, видно, и чаю толком по напился. Собираются кучками, толкуют о чем-то. Кое-кто уже бредет к площади: понурые головы, мрачные лица.
Через деревню промчались нукеры Осман-бая. Разом забрехали собаки, громче стали людские голоса. Через несколько минут всадники проехали обратно, перед ними трусили на ишаках старики, только что я встретил их за околицей. Значит, Осман-бай всех велел гнать на сходку.
Один из нукеров загородил дорогу женщине, тащившей на вилах к очагу огромную охапку колючки на растопку. Женщина пыталась что-то объяснить, всадник теснил ее конем. Женщина стряхнула с вил колючку, высоко вскинув их. Нукер выхватил вилы, отшвырнул под навес и ускакал. Другой подъехал к старику, который вел корову, выхватил у него из рук веревку и погнал старика перед собой. Корова, колыхая выменем, бежала за ними.
Вдруг возле небогатого дома из-за стога коню под ноги метнулся большой черный пес. Всадник едва удержался в седле, потерял стремя и, выронив веревку, обеими руками ухватился за седло. Выпрямившись, он поправил сбившуюся набок шапку и, не сводя глаз с собаки, сорвал со спины ружье. Пес заливался хриплым, отчаянным лаем. Старик засеменил к нему, крича и размахивая руками.
Прогремел выстрел. Собака взвизгнула, завертелась волчком, потом упала. Визг становился все глуше, глуше и наконец затих, словно ушел в землю.
Народу на улицах все прибывало. Тихие робкие ручейки сливались в единый поток, людская толпа текла к площади неудержимо, как вода, пущенная в сухое русло.
Я поравнялся с Кадыром-ага, старик не спеша подошел ко мне и, неприметно кивнув, зашагал рядом. Вот он поднял голову, оглядел людей своими ясными, не утратившими блеска глазами. Мне показалось, он приглядывается, оценивает, прикидывает, поймут ли его односельчане, дойдут ли до их разума слова, которые жгут сейчас его сердце. Но поймут или не поймут, он решился — увещевать баев он больше не станет. Он скажет свое слово, даже если оно будет его последним словом.
