.
Нам последнее утверждение представляется более чем сомнительным. Дело в том, что сам Мячин решительно во всех случаях, в том числе в двух заявлениях на «самый верх» — генсеку ВКП(б) И. В. Сталину и руководителям карательных органов В. Р. Менжинскому и Н. И. Ежову, а также В. Р. Менжинскому и прокурору СССР И. А. Акулову* перед арестом, во время следствия и из заключения о задании ВЧК не делает ни малейшего упоминания. Если бы он в действительности получил его, то не преминул бы это сделать. Мячин неизменно указывал, что направился в тыл белых по своей инициативе и в Уфе пришел к мысли сдаться белым властям. Так, в письме Сталину и Менжинскому, наиболее развернутом, говорится: «И вот здесь я совершил роковой для себя шаг, обратившись в Учредиловку с письмом о легализации. Большую также роль в этом моем поступке (который я здесь вовсе не хочу оправдывать, а только пытаюсь объяснить) сыграла личная сторона моей жизни — женитьба. Действительность вскоре показала, что расчеты на сохранение учредиловцами завоеваний революции, основанные на доверии к революционным заслугам этих лидеров Учредиловки, были именно продуктом моего упадочного настроения и не больше, и я вскоре же понял, что совершил непоправимый шаг, которым вычеркнул почти всю свою 15-летнюю революционную деятельность». В таком духе объясняются обстоятельства и мотивы перехода к белым и в других упомянутых письмах Мячина. В последнем из них (от 27 июня 1937 г.) сказано: «...Когда меня судили, я был виноват, то в своем заявлении на имя ОГПУ я признал перед партией и правительством справедливым понесенное мною наказание». В полной мере он признавал это на допросах в 1920-х и 1930-х годах. Лишь ранее, после первого осуждения, в 1931 г., из Соловецких лагерей он предпринимает попытку в глазах бывших товарищей оправдать свои действия, но опять же отнюдь не ссылками на чье-то задание. В его письме мы читаем: «... когда уезжал я из Сарапула в тыл противника, я по-прежнему был уверен, как старый боевик, что имею тот карт-бланш, которым всегда пользовался в борьбе с врагами... Я видел, какучредиловцы сворачивали свои организации и готовились к эвакуации...
Бездействие тяготило меня, отступить при таком положении, чтоб все здание учредиловцев рухнуло, я считал для себя, как боевика, невозможным. И вот в этот момент у меня созрел план удара противнику в тыл, воспользовавшись для этой цели его же аппаратом»>92. Представляется, что вопрос о том, по заданию или самостийно перешел Мячин к белым, можно считать выясненным. А теперь коренной вопрос, касающийся личности Мячина: с какой целью он перешел на сторону белых, намеревался ли в действительности ударить по ним, используя их же силы, и таким образом в итоге оправдать свои действия и получить одобрение от красных? Со всей определенностью, как исследователь истории гражданской войны, должен сказать, что такой план ни в коем случае не мог быть реализован по целому ряду причин. Мячина-Яковлева белые не могли выдвинуть не только на крупную, тем более — определяющую, военно-командную, но и на мало-мальски значимую гражданскую должность. И потому, что он не мог вызвать у них полного доверия, и потому, что не имел ни военного образования, ни настоящего военного опыта на фоне имевшегося офицерского корпуса. Как отмечал один из руководителей Комуча, а затем — Совета управляющих ведомствами П. Д. Климушкин, за Мячиным сразу же был установлен негласный надзор. К слову сказать, полного доверия белых не удалось добиться даже полковнику Ф. Е. Махину, видному эсеру, по поручению своей партии после Мячина некоторое время командовавшему той же 2-й армией, оказавшему реальную помощь своим братьям по идее и оружию. Трудно всерьез воспринимать заявление Мячина о том, что он хотел достичь высокого положения, намеченной цели с помощью лишь все того же В. И. Алексеева, бывшего большевика, одного из рядовых офицеров
