а расколдовал,
и главное, она заберет с собой прелестную Маджини, нет она не прелестная, она кровавая, подумала она тогда, когда ей вручали ее под гром аплодисментов, она погладила ее, осмотрела переливающиеся между собой прожилки деревянного корпуса, следы от цветов, поцеловала Андреевский крест на резонаторной доске, свидетельствующий о том, что это именно Маджини, приложила ухо к ее эфам, потом подняла к подбородку и очень медленно провела смычком по струнам… e, a, d, g… тогда первое, что она сыграла, была Чакона, она сама так решила, импульсивно, и потом, уже в отеле, он назвал ее «прелестной»
… прелестно звучит, дорогая,
нет, в сущности, она кровавая,
произнесла она про себя, и перед ее глазами возник деревянный корпус, металл натянутых струн, гибкие линии объема, его пустота… где-то там, говорят, ее душка, а ночью они занимались любовью, точнее, это он занимался с ней любовью, потому что она все время повторяла — она кровавая — механически выполняя рутинные движения, подчиненные некоему ритму, доходящему к ней откуда-то извне, как пульс метронома. Она не стала делиться этими мыслями с мужем, который наверняка был счастлив куда больше нее, ведь он обещал и выполнил свое обещание, которое, в сущности, исполнила она сама… сохранил свою тайну и он, не подозревая об этом, уехал уже на следующий день, просто дела, а она осталась в Вене одна, целый месяц концертов, ты всегда был со мной — пора, наконец, и самой, но перед отъездом, когда она провожала его на такси, он успел сказать ей напоследок, как будто они по-прежнему были учителем и ученицей — и не вздумай менять программу, играй Бетховена и Брука, но лучше всего Мендельсона, он просто безукоризненный и даст тебе еще очень много, я знаю, трудно и неприятно повторяться, но… Чакону больше не играй, в последний раз она прозвучала как-то не так, ты ее испортила…
это из-за скрипки… я же впервые играла на ней…
… ничего, ничего, еще успеешь открыть ее душку…
и поцеловал ее…
… она и не собиралась менять что-либо, у нее не было на это ни времени, ни желания, новая скрипка захватила ее, я должна открыть ее душку, но каждый раз все звучало как-то не так, Маджини очень медленно поддавалась ей, покорно и методично,
я должна открыть ее душку…
порой к ней приходила та странная — кровавая — мысль, но это было ненавязчиво, вызывая скорее чувство неловкости и брезгливости, да и ее муж наверняка снова оказался прав, потому что после каждого концерта Мендельсон и Маджини приносили ей много цветов, буквально груды цветов — яркие букеты, отдельные цветы, маленькие букетики, некоторые из них жили по три дня, другие — по четыре, третьи выдерживали неделю, и ей никак не удавалось проследить процесс их увядания, гниения, отделить одни от других, разложить их на виды по срокам их нежной жизни, и ее номер в отеле пропитывался стойким запахом распада — от одного концерта до другого… а она никак не могла выбросить все, что уже начинало портиться… она даже попробовала как-то попросить организаторов гастролей не пересылать к ней в венский отель хотя бы цветы после концертов в провинции,
