— о чем?
— чтобы снял мне повязку, я и на колени готова упасть… ведь иначе я ничего не могу делать… я, если надо, и в этот клуб приду, раз уж без этого нельзя, он меня сам пригласил…
однако Ада не разделила ее оживление, ее взгляд стал скептичным, она снова взяла ее за перевязанную руку, даже слегка сжав ее, и повела в спальню,
— а мне совсем не больно, — сказала Анастасия, послушно следуя за ней, — не болит, это значит, что никакой раны уже нет, и доктор снимет повязку, надо только его попросить…
Ада усадила ее на кровать, на то место у изголовья, с которого лучше всего рассматривать картину,
сядь, сказала она и села рядом на разбросанные мятые простыни, даже прилегла, опершись на подушку, и только ноги свисали с кровати, совсем белые, в ярких босоножках, Анастасия отодвинулась к середине кровати,
— ну вот, смотри, действительно банально… ты права… но самое плохое не это, существует множество банальных картин, просто эта не закончена…
— как это не закончена?
— а так, он просто в самом центре оставил кисть,
— а может, это она, доктор сказал, что, возможно, это женщина… женщины любят рисовать цветы…
— нет, это художник, — отрезала Ада. — Но он не сумел дойти до конца, то ли от недостатка таланта, то ли еще почему, а может, просто захотел нарисовать кисть… положил ее на стол — и всё! нельзя нарисовать кисть, которой ты рисуешь… его охватило отчаяние, и вся композиция рухнула… но он вышел из положения, сменив жанр. Пейзаж превратился в натюрморт… меня не обманешь: чего-то не хватает в глубине картины, за столом, за цветами… зияет дыра; и поэтому он всё заполнил зеленым, всё закрасил… зато для снов картина просто идеальна, доктор прав… а я бы нарисовала там мужчину, вот так: черный костюм, галстук, нет, лучше галстук-бабочка, бабочка, устремившаяся к цветку… представь себе — мужчина… и бабочка… на лацкане медаль, совсем маленькая, как брошка… в его очках, как в пустыне, отражается прибрежный песок, пепел… если бы мне не надо было рисовать руку ангела, я сама сделала бы это — он должен стоять там, а вместо этого всё замазали зеленым… увидеть это может только художник… и не воображай, что разбираешься в этом…
она и не воображает, ведь художником был ее муж, а не она,
— ничего я не воображаю, я не умею рисовать, уже и писать-то не могу.
И от этих слов ей стало совсем горько… а что забыла тут эта женщина и зачем она объясняет мне смысл картины, как будто нарезает мне на тарелке мясо, ей это совсем не нужно, прошлое закрыто… такая картина уже была, она висела на стене, была ваза, был стол, были цветы… и поцелуй в губы был, слабый свет… ночная лампа, печка на солярке с затертыми в ней языками пламени… дырочки… и отсветы огня на потолке… да, там были такие дырочки — чтобы заглядывать внутрь и смотреть, горит или не горит… знак огня, запах солярки… и ласки, которые лучше вина… Она это вспомнила уже тогда, у доктора, впервые увидев эту картину… она лжет, что ничего не помнит, самой себе лжет. Но Ада не имеет никакого отношения к ее воспоминаниям, она собралась рисовать руку ангела, то бишь херувима, а это делает ее желание совсем безнадежным, так что вряд ли у нее получится… Ада тоже истеричка, только истеричка может предложить своему любовнику умереть вместе — сесть за стол на берегу моря, ужинать, пить вино, потом пойти купаться и… но он не согласился, хотел умереть один, без нее, а это недопустимо. Отказал ей в смерти… так всё и осталось незаконченным…
