И никакого упрека в голосе или взгляде, ни малейшего намека на мое поведение… О, милая, бесценная девушка.
— Зачем ты вышла? — громко смеясь, говорила гречанка. — Надо бы его хорошенько помучить! Ах, если бы я на твоем месте была…
— Я не умею этого, — стыдливо склоняя лицо, проговорила Маша. — Да разве я могу их мучить? Они мне зла никакого не сделали…
— Ну, садитесь же! — прикрикнула хозяйка. — Чай заморозите. А теперь, господин Платонов, барин наш хороший, извольте-ка нам рассказывать, что вы целый месяц, как от нас в бегах находились, поделывали, какими разговорами в Шахре, на беседках, занимались и как вы с Любашею да Катенькою любезничали: я ведь все про ваши похождения знаю!
Набежала какая-то большая волна здорового веселья, подхватила нас и помчала… Я рассказывал, девушки смеялись и заливались; на минутку посдержатся, но взглянут одна на другую — так и покатятся от смеха. За Аннушкой я и раньше знал такой смех. «Ну, закатилась!» — говорили про нее, но Машин смех… я никогда не слыхал, чтобы она так смеялась. Незаметно пролетел час.
— Батюшки! Что я наделала? — вскрикнула неожиданно гречанка. — Ведь я обещалась маменьке на минутку побывать у дьяконицы, а то ведь сердиться та станет. Вы не обидитесь, если я оставлю вас? Я только покажусь, скажу, что у меня гости, и живой рукой обратно.
Надев калоши и накинув шубку, гречанка проворно выбежала. Мы остались одни.
(При последних словах Платонова дверь из гостиной в столовую несколько больше приотворилась.)
Маша проговорила несколько слов, потом стихла и медленно ушла в соседнюю комнатку. Я испытывал некоторое волнение: минута удобная, и я скажу ей… Я прошелся по зальцу, приостановился и заглянул в другую комнатку. В таинственном полусвете теплющейся лампады, в уголку старого, обитого кожей дивана обрисовывалась фигура девушки. Она сидела, прижавшись к спинке дивана, и глаза ее, чудесные, лучистые, из-под темных бровей с мольбою, казалось, обращены были на строгий лик образа.
— Можно к вам войти?
— Войдите, — ответила она, но не пошевельнулась, а отвела с иконы глаза и опустила их.
— Что с вами? — всмотревшись в ее изменившееся, сразу похудевшее лицо, спросил я. — Вы как будто побледнели?
Она ни слова не проговорила. Я подошел ближе и взял ее руку.
— Маша, вы не здоровы?
Девушка не отнимала своей руки, но все так же молчала.
— Дорогая! Вы, может, сердитесь на меня?
— Нет, — упавшим голосом выговорила Маша. — Только я сама не знаю, что со мной делается… — Девушка помолчала. — Скучно мне, тоска на меня страшная находит, — опять заговорила она. — Боюсь я чего-то, и сама не знаю…
