—Завтрак в два. Инструктаж в три.
Он всегда молодцом. Спокоен, бодр, настойчив.
Лежишь вот так, и яркий свет вонзается прямо в мозг.
Сегодня куда-то в рейх. Куда-то в ту проклятую страну. Был фильм «Умираю на каждом рассвете», подходящее название.
Оделся, вышел в ночь; уже легче. Стою себе на месте, поглядываю на звезды и прошу госпожу Удачу вернуть меня нынче в благополучии. Просто зову ее. Просто надеюсь, что лишний денек побудет со мной. Всего денек.
День за днем прошли мы это. И вот Сэма отстраняют от полетов.
— Я им, сукиным сынам, все сказал, — сообщает он. — Сказал, что угробить нас хотят.
— А они что?
— Говорят: экипажей не хватает.
Это правда. За день до нашего приезда два потеряли. В первый наш вылет Ля Француза сбили и того, что хохотал.
— Все равно на нас не налетаются, — смеется Сэм. — Я больной. Сказал врачу, что нервы у меня дыбом. Сказал, что «фокке-вульфы» снятся. Сказал, как просыпаюсь каждую ночь — по койке бьют зенитки.
Все это он не выдумал.
Однажды ночью Сэм вскочил и, сорвав щит с окна, завопил:
— Не пропускайте сюда канадцев, ради Христа, не пускайте сюда!
Другой раз он сел на постели среди ночи с криком:
— Уводи! — Три раза прокричал и повалился на койку вроде как с плачем.
Надо думать, мы разбились. Я не сумел увести самолет.
Мне ничего не снится. Я выключаюсь на все сто.
Утомление — это болезнь. Сначала она поражает мозг, проникает по нервам в руки и ноги, в мышцы лица. И уж сделать малейшее движение становится невыносимым испытанием.
На земле мы с Сэмом прелестно уживаемся. Но в воздухе я его ненавижу. Не могу вести самолет по его вкусу. Он не может по моему вкусу. Я ничего не говорю, лишь обругиваю его в свою кислородную маску. А что скажешь? Он пилотяга лучше.
Раз, когда я нарушил строй и он тут же схватил штурвал и выжал вперед, я сказал:
— Слушай, Сэм, у меня единственный способ выучиться: сидеть и вести эту штуковину.
Шли мы тогда над Англией. О вражеских истребителях ни слуху.
— На тебе жизнь девяти товарищей, — заорал он. — Время у тебя будет. Берись и веди штуковину, — и передал мне управление.
Я был готов убить его — из пулемета, или топором, или ножом, что под руку попадется.
А на земле все по-другому.
— Подлец я был сегодня, — сказал он мне тогда. — Не знаю, что со мной творится.
Я смолчал, он ведь прав, в самолете еще девятеро, и я могу всех загубить в любой день и час. Но от усталости не могу задержаться мыслью на этом. Надо потом выбрать момент, обдумать по новой.
