У нее были темные густые волосы, свободно струившиеся по плечам, и светло-карие глаза, в которых светились ум и радостный задор. Я не большой поклонник викторианской литературы, и, к сожалению, тот период культурного декаданса сравним с нынешним положением вещей. Однако эта незнакомка представляла собой потрясающий образчик женской красоты, который сразу же напомнил мне одно из первых изображений Офелии работы Уотерхауса 1889 года, где запечатлена ослепительно прекрасная дева с длинными волосами, с тоской смотрящая куда-то вдаль мимо художника. Однако, в отличие от той меланхоличной девицы с плотно поджатыми губами, моя богиня все время лучезарно улыбалась. Да-да, хотите верьте, хотите нет, но она не могла сдержать улыбки, причем глядя не на кого-нибудь, а именно на меня! В тот самый момент меня перестала мучить тоска по матери. Мысль о том, что я никогда ее не увижу, моментально улетучилась, и моя прекрасная богиня стала моей новой мамой, причем самой лучшей из всех матерей! Я был готов всецело отдаться в ее заботливые руки!
Она пришла в компании нескольких детей, которые все время орали, а один из них даже пускал слюну, прямо как я. Мы друг другу сразу же понравились. Было такое ощущение, что мы знакомы целую вечность, но она… именно она целиком и полностью завладела моим сердцем. А затем моя богиня сделала то, чего никто из посетителей раньше не делал: она достала меня из клетки. Оказавшись в ее руках, я прильнул к ее шее и начал фанатично облизывать ее лицо языком. Она вскрикнула от удивления, рассмеялась и еще сильнее прижала меня к груди. Тогда я понял, что это судьба.
Гуляя вместе с ней по зданию, я гордо шагал впереди нее, изо всех сил делая вид, что она уже является моей хозяйкой. Каждый раз, когда я оборачивался и смотрел на нее и на тех детей, они весело смеялись. Моя прекрасная богиня все время разговаривала со мной и улыбалась, и я знал, что это из-за моей внешности. Она даже сказала, что, по всей видимости, ей не остается ничего другого, кроме как взять меня к себе домой. Я до сих пор помню ее слова о том, какая у меня густая шерсть и какой смешной прикус. Наше с ней общение показалось мне вечностью, полной блаженства, и я даже почувствовал, как слезы наворачиваются мне на глаза. А затем случилось самое страшное — нечто худшее, чем быть покалеченным собственным отцом или придавленным чьим-то тяжелым ботинком: она посадила меня обратно в клетку и ушла прочь.
