Инга вдруг почувствовала, что очень проголодалась. Еще бы — ведь она, кроме оладий утром у Вилкупов, весь день ничего не ела.
— Ладно, — решительно сказала она. — Несмотря ни на что, мне все же хочется есть.
— В таком случае, вы будете жить, — улыбнулся Бейка, — это точно. Ага, вот и ужин.
В комнату вошла мать Рейнголда с большой миской дымящейся вареной картошки. За ней следовала Анечка с миской поменьше.
— Мамаша, — сказал Бейка, — у меня гостья…
— Знаю, знаю, — отозвалась она, ставя миску на стол. — Кушайте смело, у меня картошки полный котел. Сейчас простокваши принесу.
— Да разве мы такую миску одолеем? — спросила Инга.
— Подумаешь! — воскликнул он. — Это только для затравки.
И он наложил Инге на тарелку гору картошки и творога со сметаной.
— Мне приличия ради теперь надо бы сказать, что это слишком много, — пошутила Инга, глядя на огромную порцию, — но я, ей-богу, все съем.
Он громко рассмеялся.
— Тогда я вам еще добавлю.
Удивительно, как хорошо с этим чужим парнем, словно ты знакома с ним уже годы. Вот бывает так — встретишь случайно человека, и при первом же знакомстве тебе кажется, будто у вас с ним что-то общее. Другому ты не расскажешь того, что расскажешь ему, с другим ты не почувствуешь себя так свободно и непринужденно. С глубоким интересом ты слушаешь, что он говорит о себе, и когда ты начинаешь говорить сама, то и не замечаешь, как рассказываешь все о своей очень недолгой жизни. Даже о том, чем ты обычно не делишься ни с кем. О том, что любишь и что ненавидишь, о своем дяде, красном стрелке, и о приятельнице по техникуму, которая не признает советскую литературу, и что тебе в школе было стыдно носить очки и не нравится носить их и сейчас, хотя и надо было бы… И что ты очень любишь стихи, только не анемичные, в которых поэт блуждает как в тумане, и трудно понять, что он хочет сказать, а сильные, ясные, пламенные…
При скупом свете лампы, почти не отрываясь, смотрят на тебя темно-серые глаза, и ты видишь, что ему очень интересно все то, что ты говоришь. И как только ты замолкаешь, он начинает рассказывать о своей покойной матери, о том, как трудно остаться на свете совсем одному, о старом мастере из ремесленного училища, о первом собрании здесь, в колхозе, и первых бурных месяцах, когда у него не раз опускались руки, а он никому не смел показать этого, о людях, которых тут так мало, и о домах, которые надо строить.
И потом с увлечением опять говоришь ты и с увлечением опять говорит он, словно вы уже давно ждали этого вечера, чтобы открыть друг другу свои мысли и чувства. А на душе становится все теплее и светлее. Так зарождается дружба.
