Вчера опять «новый» заходил.
— Мокро у вас в загородках, — сказал он, нахмурившись.
— Как у свиней, — ответила Алине, поджимая губы, — простыни подстилать не собираюсь.
Он пристально посмотрел на Алине и ушел, не сказав ни слова.
Да и что он может сказать? Алине сердито посмотрела ему вслед. «Привези несколько возов соломы — тогда и требуй, чтобы сухо было. Но где он солому-то возьмет, — давно скотине скормили… колхозным коровам, видно, солома больше по вкусу, чем сено и клевер! — зло усмехнулась Алине. — Нет, я из-за ваших свиней с ума сходить не стану, как Ирма Ванаг… И не ждите этого!»
Она хлестнула хворостиной свиней — те с визгом лезли на загородку, — налила в корыто пойла и пошла мыть руки.
Хотя было уже после обеда, солнце все еще безжалостно пекло. Даце перепрыгнула через канаву и быстро пошла по неровному полю, покрытому пестрым цветочным ковром. По ногам ее били мягкие серые полевицы.
На сердце было тяжело из-за мрачного настроения матери. Ох, если бы можно было жить легче, веселее — как другие… Даце понимала скорбь матери о брате, но этому никто не мог помочь. А мать порою вела себя так, словно в ее горе виноват весь мир, и Даце тоже. В конце концов, брат сам виноват. Даце тогда была еще маленькой и не понимала, почему Теодор должен был бежать. Теперь она знала, что он бежал зря. Остался бы — никто не тронул его. Теодор не сделал ничего плохого, он удрал от Советской Армии только по глупости, как и многие другие. Водился с Артуром Скайстайнисом, тот и запугал его… Артур-то знал, конечно, чье мясо съел, ему нельзя было оставаться.
Устав от быстрой ходьбы, Даце приостановилась на узком мостике через речку. Поставила грабли и бидон, развязала сползшую на затылок косынку и, смотрясь в воду, поправила волосы. Опустив руки, стала разглядывать свое отражение. Некрасивая она, конечно, некрасивая. Лицо красное от загара, брови светлые, фигура неуклюжая. Даце тяжело вздохнула — откуда взяться грации, когда ты весь день таскаешь коромысла с полными ведрами, охапки сена, полешь огород и должна даже дрова колоть… с тех пор, как умер отец. Как-то она подкрасила брови, но они выглядели такими чужими, что краску тут же пришлось смыть.
Даце с грустью смотрела в воду. «Нет, — сказала она себе с горечью, — мне уже ничего не поможет… Я некрасивая и никому не нужна. Ему, наверно, тоже нравятся такие, как Валия Сермулис, — ревниво подумала Даце. — Та ни разу этим летом на лугу не была — сердце, вишь, слабое, а в Женский день в Доме культуры ни одного танца не пропустила. Красивая она, это верно, волосы причесаны, ручки холеные, на ногах замшевые туфельки». Куда уж Даце тягаться с ней!
