– Да, – говорю я. – Нормально. – Я немного гнусавлю, сама не знаю почему. Бен чуть не роняет сэндвич, но в последнюю минуту успевает спасти его. Он смотрит на меня с удивлением и ужасом.
– Леви был прав, – только и говорит он, а я размышляю, о чем это он. – Ты снова можешь говорить.
Я робко киваю. Не знаю, могу ли, но пытаюсь.
– Садись, пожалуйста! И мне нужно сесть. – Бен, отложив сэндвич в сторону, расслабляет узел галстука. Вслед за этим раздается короткий радостный смешок. Мы оба садимся, и я жду, пока он заговорит.
– Прости, Ханна! Это так невероятно – невероятно здорово. – Он приветливо улыбается, и его искренний взгляд согревает меня изнутри.
– Чем я могу тебе помочь?
Пока мужество, а с ним и искра не оставили меня, я выговариваю слово за словом, медленно, сосредоточенно и обдуманно. Но это трудно. Мне нужно время.
– Родители, – я сглатываю ком в горле. – Ты можешь… можешь ты позвать их сюда? – Я говорю так тихо, что Бену приходится наклониться ко мне, чтобы что-то понять.
– Мне нужно попросить твоих родителей приехать?
Я киваю.
– Да, конечно. Завтра?
Еще кивок. От некоторых привычек следует отказаться, хоть я сама же их и завела.
Ты можешь просто сказать «да», Ханна!
– Ты уверена?
– Да.
ЕСЛИ СДЕЛАН ПЕРВЫЙ ШАГ,
СДЕЛАТЬ ВТОРОЙ УЖЕ НЕСЛОЖНО
– Ты уверена, что хочешь этого и что мне стоит здесь остаться?
Да, уверена. Я киваю, курсируя взад-вперед по кабинету Бена. Он, по моей просьбе, не сказал родителям, что я хочу поговорить с ними. Что я снова могу говорить. Я присутствовала при их телефонном разговоре. Он лишь попросил их о встрече, чем скорее, тем лучше.
Родители должны вот-вот появиться.
Каждые две минуты я вытираю потные руки о джинсы, такое ощущение, будто меня сейчас стошнит. В голове снуют тысяча вопросов, тысяча опасений и мыслей. В лагере я еще считала, что родителям не нужна. Сегодня я в этом уже не уверена. Но что, если это все-таки так? Что, если они действительно ненавидят меня? Я могу это понять. Я и сама себя ненавидела – и думаю, что до конца это не пройдет никогда. Я навсегда останусь виноватой в смерти Иззи и никогда этого не забуду.
Раз, два три. В дверь стучат, и я вздрагиваю. Вот и они.
Бен идет к двери, открывает ее и здоровается с моими родителями, а я торчу посреди комнаты, не в силах сдвинуться с места. Язык словно онемел, давление в груди растет. Вижу родителей, и перед глазами появляется пелена. Но я еще в состоянии владеть собой. Пока папа не заметил меня, и я не осознала, как он встревожен, пока мама, взволнованно взяв Бена за руку, спрашивает: – Где Ханна? С ней все хорошо? Что-то случилось? – Она еще не обнаружила меня.
