Итак, никакой попытки что-нибудь объяснить или хотя бы назвать какие-то признаки. Впрочем, юридического значения эта комиссия не имела, и, когда дело перешло в сенат, экспертизой занялись секретари сената.
Обладали ли они специальными познаниями в исследовании почерка? Ничуть. Это были самые обычные секретари, ежедневно имеющие дело с сотнями бумаг, написанных сенаторами. Может быть, их снабдили всеми необходимыми для беспристрастного исследования документами, то есть дали не только бумаги Чернышевского, но и Костомарова, как требовал Чернышевский? Нет, выдачу бумаг Костомарова сенат счел нежелательной.
И все-таки… три эксперта из восьми признали, что только восемь букв из записки сходны с почерком Чернышевского, общий же характер почерка совершенно другой. Лишь двое с готовностью подтвердили, что записка написана почерком Чернышевского, хотя и искаженным.
Основания для обвинения, таким образом, оказались весьма шаткими.
Тогда сенаторы взялись за дело сами и с непостижимой уверенностью заявили, что в «отдельных буквах сей записки и общем характере почерка есть совершенное сходство».
Результат этой предвзятой, невежественной, дилетантской экспертизы вполне удовлетворял самодержавие. Но увы, ему приходилось все же придерживаться своих же собственных законов. А по тогдашним законам Российской империи, если преступник отпирается, необходимы по крайней мере два «несовершенных (т. е. косвенных) доказательства». Пока сенат располагал только одним. На свет должен был появиться второй документ. И он, разумеется, отыскался.
На допросе 18 января 1863 года Костомаров вдруг признался, что у него есть революционное письмо Чернышевского, которое хранится у некоего Шаповалова. Все попытки жандармов найти этого Шаповалова окончились неудачей. Зато письмо… В целости и сохранности Костомаров передал его вскоре III отделению, которое по странной забывчивости даже не поинтересовалось, как сам Костомаров обнаружил мифического Шаповалова.
Как очутилось письмо Чернышевского у Костомарова? Очень просто. Оно адресовалось поэту Плещееву и по дороге в Москву затерялось, потом отыскалось за подкладкой чемодана, но было в таком виде, что отдавать его Костомаров счел неудобным.
Объяснения были нелепыми. Но еще более грубо выглядела сама фальшивка. Замкнутый, осторожный, осмотрительный Чернышевский выбалтывает в письме Плещееву множество сведений, некоторые из которых почти наверняка даже не могли быть ему известны.
