На тридцать восемь комнаток — всего одна уборная.
Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу,
И плевал я, здоровый трехлетка,
На воздушную эту тревогу.
Да не всё то, что сверху — от Бога —
И народ зажигалки тушил,
И как малая фронту подмога,
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три луча, сквозь дыры крыш просеяно
На Евдоким Кирилыча и Гисю Моисеевну.
Она ему: «Как сыновья?» — «Да без вести пропавшие.
Эх, Гиська, мы одна семья, вы тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие.
Мои без вести павшие, твои — безвинно севшие».
Я ушёл от пелёнок и сосок,
Поживал, не забыт, не заброшен,
Но дразнили меня «недоносок»,
Так как был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я —
Пленных гонят, чего ж мы дрожим?
Возвращались отцы наши, братья
По домам по своим да чужим.
У тёти Зины кофточка с разводами да змеями —
То у Попова Вовчика отец пришёл с трофеями.
Трофейная Япония, трофейная Германия…
Пришла страна Лимония, сплошная Чемодания.
Взял у отца на станции погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились, потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Не дождавшиеся отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой.
Мы спросили — зачем? — Он в ответ:
— Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выходят на свет.
Пророчество папашино не слушал Витька с корешем,
Из коридора нашего в тюремный коридор ушёл.
Да он всегда был спорщиком — припрут к стене —
откажется.
Прошёл он коридорчиком, а кончил стенкой, кажется.
Но у отцов свои умы, а что до нас касательно,
На жизнь засматривались мы уже самостоятельно.
Все — от нас до почти годовалых —
Толковище вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В ремеслухе живи да тужи,
Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули
Из напильников делать ножи.
Они воткнутся в лёгкие, от никотина чёрные,
По рукоятки лёгкие, трёхцветные, наборные.
Вели дела обменные сопливые острожники —
На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.
Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами,
И вот ушли романтики из подворотен ворами.
Спекулянтка была номер перший.
Ни соседей, ни Бога не труся.
Жизнь закончила миллионершей
Пересветова тётя Маруся.
У Маруси за стенкой говели,
И она там втихую пила,
А упала она возле двери.
Некрасиво так, зло умерла.
Но было всё обыденно — заглянет кто — расстроится.
Особенно обидело богатство метростроевца.
Он дом сломал, а нам сказал: «У вас носы не вытерты,
