Позже она нашла в подвале старый топор, принесла его наверх и начала рубить мебель на дрова, как обычно сохраняя то, что старше. Точно так же она поступила с книгами — на растопку пустила издания, которые, как и отправившаяся в топку мебель, принадлежали эпохе Нельсона и Норы. Взяв в руки томик Эмили Дикинсон «Дальнейшие стихи», она на секунду замешкалась, но потом решительно положила книгу на стопку других, подготовленных для сожжения.
Она посмотрела на вольтеровское кресло и табуретку для ног. Нет, их она никогда не сожжет. Так же, как и свою кровать. Эти три предмета, вместе с часами без стрелок на каминной полке и дровяной печью на кухне, — самые старые в доме. По сути, они и есть дом.
Аккуратно сложив книги и порубленную на куски мебели возле камина, Элизабет приготовила скудный ужин. Потом села у огня с «Сонетами» Элизабет Баррет Браунинг. Всю, условно говоря, ночь она провела в вольтеровском кресле, греясь у камина, в который то и дело подбрасывала книги и дерево, и кутая ноги в желтый плед. Холод не отступал, но и не усиливался. Ветра не было, хотя, даже если бы он дул, она бы его не услышала: все звуки заглушал гул огня в камине. Потом она решила, что наступило утро, пошла на кухню и приготовила завтрак. В следующие три «дневных периода», как она решила их называть, она разломала всю оставшуюся мебель эпохи Нельсона и Норы, и сожгла вместе с книгами той же эпохи. С огромным сожалением она отправляла в камин последние томики. Ей казалось, что она разрушает не просто целую эпоху, но целую жизнь, целый образ жизни, и это разрушение было еще более ужасным из-за того, что последней она бросила в огонь книгу Эмили Дикинсон «Одинокий пес».
Она смотрела, как скручивается обложка, как чернеют страницы. «Слова, слова, — подумала она. — Твоя жизнь, Эмили, как и моя, это одни слова, слова, слова — слова, написанные в наших одиноких комнатах, в тайне, в тишине и душевных муках. А за окнами поют птицы, и влюбленные, взявшись за руки, гуляют по аллеям. О Мэтт, Мэтт, слов недостаточно, чтобы наполнить существование смыслом, слова питают душу, но сердце остается голодным; узоры, которые мы создаем из слов, это всего лишь узоры, ничего больше. Бессмысленные узоры, жизнь, которая осыпается, как осенние листья, и падает на запыленные колени смерти».
Страницы съежились, превратились в пепел, обложка рассыпалась в прах. Пламя потухло, в комнате стало темно. Дом Дикенсонов внезапно снова содрогнулся, и все вокруг озарилось светом газовых светильников. Викторианский столик с мраморной столешницей материализовался у пустой стены, на нем сияли свечи в готическом канделябре. В дальнем углу гостиной возник знакомый клавесин. Плетеные ковры с яркими узорами как по волшебству расстелились на голом полу. Под чистым свежевыкрашенным потолком засияла огнями роскошная люстра, стены и дерево посветлели, викторианская софа из розового дерева раскинулась посреди прежде пустого пространства. Молодая женщина, одетая по моде девяностых годов девятнадцатого века, сидела на софе и вязала крючком в свете лампы со стеклянным абажуром. С кухни неслись божественные ароматы, и где-то в доме музыкальная шкатулка играла «Колыбельную» Брамса.
