2.XII. Я забыл упомянуть об одном факторе, который недооценил в свое время. Когда ты приезжал домой на каникулы, нянька и, особенно, бабка причитали над тобой, как над сиротой, которого бессердечная мать бросила чуть ли не на поругание чужим людям в «казенный дом».
И только факты последних лет пододвинули, меня к пониманию истинной значимости для тебя этой неумной «жалости» — жалости старушек, живущих представлениями прошлого столетия. Я не верил, что это может повлиять на тебя столь пагубным образом. Но, видимо, иждивенческие струны твоей натуры отзывались на эту «жалость». Эти зерна проросли позднее. Только через ряд лет получился «урожай» таких эмоций и настроений, которые привели тебя к печальной памяти дню 26 июля. В этот день ты не только смертельно обидел мать, но и унизил самого себя. В моих глазах ты упал ниже того уровня, с каким я еще мог мириться.
Когда-нибудь ты с горечью вспомнишь этот постыдный факт своей жизни. Жаль, но мать вряд ли доживет до этого дня.
После Суворовского училища, до окончания института, в тебе происходит окончательное формирование основных черт твоего характера. Именно этот период определил переход иждивенческой психологии в мировоззрение.
Начать следует с истории твоего поступления в институт. У тебя были затруднения в приеме. И на этом, действительно решающем, этапе твоей биографии мать превзошла не только меня, но и самое себя. Это было вершиной ее материнского подвига. Я не смог бы сделать того, что заставила ее сделать единственная, но могучая сила — материнская любовь.
Для того чтобы отвоевать тебе место под солнцем высшей школы, ей пришлось дойти до министра.
Ты не знал этому цены. Ты не знал, как много юношей считали бы за счастье узнавать все то, что давал тебе институт. Не зная цены своему счастью, свой путь по ступеням высшей школы ты начал с вызывающей халтуры. Ты пропускал занятия, не готовил заданий, начал с троек, а бывало, хватал и двойки. И не потому, что тебе было трудно. Ты просто не хотел поступать иначе, как те колхозники, которые вырабатывали обязательную норму трудодней и ни одного больше: только бы не выгнали из колхоза. Им не было дела до колхоза. Им всего важнее был свой огород. Наконец я заметил в тебе интерес к общественной жизни. В этом новом качестве ты уже считал возможным «критиковать» всех и все.
Я ужасался, слушая эти высокомерные рассуждения. Я бранил тебя за них. Ты умолкал, но оставался при своем мнении. Тогда эти суждения в моих глазах имели характер изолированных вывихов, подслушанных тобою обывательских рассуждений, которые ты с апломбом выдавал за свои. Тебе эта позиция всемирного критика казалась даже революционной.
