— Крысы тебя не устраивают, — вздыхает папа, — тараканов ругаешь, я просто не знаю, чего же ты все-таки хочешь?
В Бубенече крысы плодились и размножались в конюшнях и лезли в наши дома, в Голешовицах они потрусливей, прячутся в канализации. Зато тараканы неистребимы.
Однажды явилась расфуфыренная тетя Тонча; таракан, оторвавшись от косяка, свалился ей прямо на новенькую шляпку. У тети легкий характер, она без смущения стряхнула его и раздавила.
— Как слива, — промолвила она с удовольствием.
Мама ломает руки: что, если в гости придут какие-нибудь нужные люди? Но она зря беспокоится, к нам навряд ли может прийти кто-нибудь, не знающий, что такое тараканы.
Думаю, что никакие силы не принудили бы маму сменить тихий и зеленый Бубенеч на задымленные Голешовице. Но ни деревенский воздух, ни хорошее питание Павлику не помогли, врач направил его в больницу в Лужи-Кошумберк. Маму убивала пустота в доме, тысячу раз на день выглядывала она в окно, надеясь увидать мальчонку, карабкающегося на забор или спускающего червяка в канализацию.
Маме необходимо было убежать от воспоминаний, уйти оттуда, где она была счастлива. Ее война с насекомыми на самом деле была борьбой против судьбы. Мама терла и скоблила, чтобы прогнать тени, чтобы воспоминания перестали терзать ее.
Не помню точно, когда братишка исчез из моей жизни. Вдруг его не стало рядом, и я не почувствовала утраты. Меня захватили новые впечатления. Безболезненно прошла и разлука с товарищами; Пепика я потеряла из виду — навсегда, Франтишека встречала восемь лет изо дня в день в коридоре гимназии. Мы проходили мимо, не здороваясь, наши детские «играй, играй, играюшки» воздвигали между нами непреодолимую стену.
Новая квартира очаровала меня. Новая плита, новый, выкрашенный коричневой краской пол, свежеокрашенные стены, в кухне на стенах — яблоки и груши, в комнате — красные розы.
И садик, свой собственный, здесь пахнет землей и привядшей мятой. Клумбы обложены чурками, отодвинешь — а по глине мечутся серые мокрицы, я хватаю одну, но она сворачивается клубочком.
За садиком, возле шоссе, стоит дерево. Такое могучее, что обхватить его я не могу, кора содрана, ствол весь в мозолях и наростах, он кажется мне железным. С костистых ветвей свисают плоские коричневые стручки, дерево я ощущаю как нечто враждебное.
Более всего в новой квартире меня завораживает водопровод: повернешь кран — и в эмалированную раковину с шумом хлынет струя воды. Я подставляю под струю руку, брызги разлетаются по выбитому кирпичному полу, я призываю источник к порядку, и вода, послушная моей руке, течет совсем тихо, как я того хочу. Я пытаюсь заткнуть дырку в раковине, рука зябнет, передник намокает, в ботинках чавкает вода.
