Вскоре на его тонущую лодчонку перебрался муж Марженки, дядя Лада, которого за коммунистическую деятельность выкинули из профсоюза модельщиков, не брали на работу по специальности и вообще никуда не брали. Во время кризиса среди всех наших кое-как держался на поверхности только Лидункин отец, дядя Пепик, которого во время чистки уволили с железной дороги.
И вот особенно в зимнюю пору дядя Вашек, случалось, наведывался к нам в гости. Он усаживался на стул и принимался разглядывать стены. Глядел он с подчеркнутым равнодушием, и мама сразу соображала, чего он хочет, не виду не подавала.
Угощала брата кофе и помалкивала. Вообще-то мама была связующим звеном между всеми родственниками.
— Гляжу я, сестренка, на эти ваши стены, их ведь красить пора!
— Сколько тебе нужно? — смеялась мама.
— А сколько ты можешь дать?
— Но смотри, к первому обязательно верни!
Дядя обещал, но бывало — долг вернуть не мог. Когда мама оставалась совсем на мели, приходилось напоминать.
Маме было неловко, и эта миссия поручалась мне. Вооруженная сложенной запиской, я топала из Голешовиц на Летную, и из-за этой записки меркла вся радость путешествия. Я не замечала шарманщика с танцующими фигурками, не глазела на чучела куниц и даже на водяного с зелеными волосами, не обращала ни малейшего внимания на витрины, не видела ничего вокруг, всю дорогу я страстно желала, чтобы никого не оказалось дома.
Но моя мечта обычно не сбывалась. Тетя не читала записку. Она и так знала, о чем речь.
Обе мы держались непринужденно, я делала вид, будто не знаю, о чем говорится в послании.
Оставив меня в кухне, тетя уходила в комнату, и там начиналось драматическое перешептывание, хлопали двери. Я сидела, упершись взглядом в пеструю стену, и было мне тошно. В такие трагические минуты тетя вела себя точно так же, как моя мама, — она рассылала детей с записками и к своим родным, и нашим общим родственникам, большинство которых проживало на Летной.
Ближе к первому надежда была весьма слабой, но иногда что-нибудь все-таки удавалось перехватить, и я, позеленев от стыда, неловко брала у нее деньги. Но иной раз все усилия оставались тщетными, и я, с трудом волоча ноги, тащила домой новую записку, и меня не мог развеселить даже сноп искр, что швырял в меня паровоз с виадука.
Иногда на мою долю выпадало еще одно мучительное переживание: мама не могла унизиться до того, чтобы покупать в долг, и, притворившись больной, посылала за покупками меня.
