Парман-ака, неподвижный и бесформенный, как речной валун, пролежал полночи без сна. Мысли у него были тоже тяжелые, неподвижные, как он считал, бессмысленные. В самом деле, зачем ему в его-то годы оживлять далекое, почти забытое?.. Жил ведь без него долго и, слава аллаху, спокойно, никому не мешал…
И все-таки, как ни противился Парман, настигли его воспоминания, накрыли веселой блескучей волной… Были они нежные, живые, со всеми звуками, запахами и красками, с простыми словами и доверчивыми взглядами. С ним случилось чудо: мутное, затянутое густой паутиной стекло, столько лет отделявшее его сегодняшнее бесцветное существование от прошлой жизни, Парман нечаянно выдавил — и время потекло вспять, и оказался он среди высоких кукурузных стволов, вызолоченных осенью, под высокими звездами, со своей милой Шаки… Сильно трещали цикады, немножко кружилась голова, и руки у Шааргюль были легкие, теплые…
…Медленным верблюжьим караваном тянулся для измученных ожиданием победы четвертый год войны. Кишлаки были тихие, безлюдные, без песен и смеха, без детских голосов… Работать в поле некому — всех мужчин война подобрала.
Парман был тогда бледным худым парнем, стеснительным и нелюдимым. В чужой Акмойнок, растянувшийся по берегу извилистой речки, стремительно сбежавшей с гор в долину, он приехал с пожилыми колхозниками своего кишлака убрать урожай.
Кишлак был неуютный, голый, без садов, с саманными домиками, глухими и бедными. Все здесь было немилое, непривычное, вызывало унылую скуку.
Парман еще больше замкнулся в своем одиночестве. Все вечера сидел он на хирмане с местным сторожем, маленьким, ласковым, безбородым, больше похожим на старуху, чем на деда. И его сторожевая берданка выглядела комично в слабых трясущихся руках.
— Сынок, принеси огонька… Только не задерживайся, мой сиротинка, — однажды попросил он Пармана.
Парень с готовностью кинулся к крайнему дому под старой разлапистой белесой ивой, но как только оказался у ворот, бросилась на него злобно, как дикая оса, рыжая собачонка, заливисто предупреждая хозяев о непрошеном посетителе. Парман, как мог, отмахивался от нее шапкой, а собачонка продолжала кружить вокруг него, норовя схватить за голую пятку.
Парман и не заметил, как выскочила откуда-то девушка, примерно его ровесница, в длинном домотканом платье. Только когда она прогнала продолжавшую ворчать собачонку, Парман взглянул на нее, увидел улыбку, округлые очертания молодого тела под широкой грубой тканью.
