Но что-то продолжало угнетать Маматая, беспокоить. Ему обязательно нужно было помочь как-то Шайыр, а для этого нужна вся правда о ней. И вечером того же дня парень отправился к Шайыр домой.
— Пожаловал! — угрюмо встретила его Шайыр и отвела глаза.
— Ну что ты упрямишься? Не могу спокойно жить, когда ты мечешься, страдаешь. А как помогу, если ничего, в сущности, не знаю о твоей беде?
— А что тут, рассказывать? — сбавила тон Шайыр. — Я тебе рассказывала, помнишь? Только имя скрыла. Ну а сегодня сама себя выдала. А ты как был теленком, так им и остался… А простота, Маматай, она хуже воровства.
— Что ты? Что ты? — буквально остолбенел от признания Шайыр Маматай. — Не может быть! Парман!..
— Точно, он самый, — совсем спокойно, даже облегченно подтвердила Шайыр. — Это он затоптал меня в грязь… Мне и папку эту в руки взять было… как жабу скользкую…
Маматай долго молчал, не в силах продолжать разговор, а потом только и спросил:
— А тебя он вспомнил, узнал?..
— Не знаю. Ведь он бесчувственный. Когда я встречаюсь с ним — иду прямо, не сворачивая, не отводя глаз… А он ничего, жирный, равнодушный… Имя и фамилия у меня другие, да и времени сколько утекло с тех пор — двадцать пять лет… Я-то его и через сто лет узнала бы! И его самого и семя его змеиное! Дочь Анару его встречаю каждый день, а ей ни к чему…
— Так как же вы все-таки расстались? — пытался понять их давний разрыв, что-то объяснить, оправдать Маматай.
— И сама не знаю, — горько усмехнулась Шайыр. — Мы с ним встречались каждый день на току под старой горбатой ивой. Казалось, нет силы на свете, что нас могла бы разъединить. Но однажды он не пришел. Шесть месяцев каждый вечер я ходила к иве после этого, а он так больше и не появился…
— Может, была причина? — спросил Маматай, еще больше удивляясь ее прошлому.
— Не думаю. Какая еще может быть здесь причина, разве только смерть? А остальных я не признаю. Знаешь, я ему, Парману, и смерти не желаю, потому что есть третий человек — и он должен узнать правду и рассудить нас… Вот почему порой я даже, как могу, защищаю Пармана.
— А кто он, третий?
Это был вечер вопросов, трогательных в своей наивности. Ведь перед Шайыр сидел, как ей казалось, ребенок, одновременно и добрый и ненамеренно злой, бередящий ее все еще кровоточащую сердечную рану.
— Зачем тебе это, мальчик? — Шайыр закрыла ладонями лицо, стараясь скрыть рыдания. — Совсем ты еще слепой… Ох как трудно с тобой говорить… Третий!.. Конечно, это мой и Пармана сын… А он вырос не таким, каким бы мне хотелось его видеть, любить хотя бы со стороны. Тяжелее всего мне его несчастье, а не мое собственное… его ущемленность…
