Александра Леонтьевна узнала, что комиссия постановила прекратить покупку хлеба, так как перерасходован уже один миллион из выделенных шести миллионов, и земство не может рисковать, не зная наверняка, получит ли оно остальные.
В Саратове же тоже ничего утешительного не происходило. Алексей Аполлонович приехал туда, когда Саратовское железнодорожное управление пожаловалось губернатору Свербееву на то, что самарское земство не выгружает вагоны с хлебом. Конечно, Свербеев пробрал Алабина, а тот завалил Бострома телеграммами с расспросами. А что мог сделать Бостром с шестью приказчиками? Все они сидели без денег. Мало того, оказалось, что хлеб насыпан прямо в вагоны и выгрузить его стоит немалого труда и лишних хлопот. К тому же приказчики все плохо одеты, не по-зимнему, то и дело зябнут, придумать приспособлений не могут, а поэтому вагоны простаивали с хлебом, который ждали голодные люди. Пришлось Бострому за всю черновую работу взяться самому. Бегал, хлопотал, распоряжался. Работа закипела и пошла настолько успешно, что железнодорожное начальство осталось вполне довольным. Дело-то сдвинулось, а сам заболел. И не мудрено: столько бегать пришлось, то запотеет, то остудится во время езды на конке. А тут вдруг повалил такой снег, что всю работу отбил. Тротуары постоянно чистят, а пройти все равно невозможно. Даже конки не могут двигаться. Что-то будет с его приказчиками, вдруг расхвораются. Мысли Алексея Аполлоновича перенеслись в Самару, потом в Сосновку. Снег в Саратове напомнил ему, что он не предупредил своего приказчика в Сосновке о том, чтобы тот понаблюдал за количеством снега на крышах и лабазах. После каждой метели непременно надо счищать, не было бы беды, может и крыша рухнуть.
«Когда-то, а ведь скоро, — подумал Бостром, — наш Лешурочка сможет скатать в деревню распорядиться на минутку. Как-то он учится, так ли охотно читает, как при мне прошлый раз? Может, будет нашей радостью, нашей гордостью?! Что-то у меня на него надежда большая. Не получу ли от них письмеца сегодня на почте?»
Только к вечеру стало налаживаться в работе, и он решил пойти в театр, на оперу «Жизнь за царя». Думал он воспользоваться своим пребыванием в Саратове и послушать настоящую музыку, но ужасно разочаровался. Сначала слушал с удовольствием, настроение у него было хорошее. Чудесная музыка увлекла его в далекий мир патриотических страстей и переживаний. Недурны были Антонида и Ваня. Палица, исполнявшая роль Антониды, некрасива, но изящна, хорошо играла да и голосом владела очень свободно, правда, тембр голоса только ему не очень по душе, уж слишком зажимает звук. Наружность Епифановой ему тоже понравилась: так и представлял себе Ваню, пылкого юношу, возбужденного словами отца о защите Отечества. Говорят, что ей около сорока, и, пожалуй, в голосе это сказывается: форсированные горловые нотки дают о себе знать. Недурен и сам Иван Сусанин, которого исполнял Градцов. Но как только вышел на сцену Собинин, настроение Алексея Аполлоновича испортилось. Вот уж кто невыносим до злости, а в афишах он значился известным оперным певцом. Это что-то ужасное. Рожа пропившегося кучера, голоса никакого... Когда поет с другими — его не слыхать, и только несколько верхних ноток ему удалось выкрикнуть петухом. Стыдно было все это слушать. Публика сдержанно улыбалась, а он готов был уйти из театра. Может, и был этот певец некогда большой знаменитостью, а сегодня на него невозможно было смотреть и уж тем более слушать. Не жалеют публику, думал Бостром, выходя из театра. Безжалостно портят ее вкус. Пусть теперь попробуют его снова заманить на эту оперу с таким певцом. Нет уж...
