– Я знаю, что вы меня любите. И знаю, что я этого не заслуживаю. Я плохая. Я вас подвела. Обманула ваши надежды. Уж, наверное, не этого вы ожидали от своего единственного ребенка! Все это я знаю…
– Я вовсе не это имел в виду! – я осторожно коснулся ее руки чуть выше локтя и почувствовал, как спазматически дернулся ее бицепс.
– Мы любим тебя такой, какая ты есть. Просто мы хотим, чтобы ты поправилась… чтобы у тебя снова все было хорошо. Что тут плохого, Элинор?.. Что мы делаем не так? Скажи, и мы постараемся все исправить. Ради тебя мы готовы на все! – последние слова я почти прошептал. Я боялся за нее, очень боялся. Одно дело подозревать, что у твоей дочери есть проблема, и совсем другое – получить подтверждение своим страхам.
– Ничего, – выдохнула Элинор после очень долгой паузы, показавшейся мне вечностью, и на несколько мгновений встретилась со мной взглядом. – Вы все делаете правильно. Дело не в вас, а во мне…
Спросить, что с ней не так, я не успел. Прежде чем я опомнился, она поднялась и скользнула мимо меня к двери. На долю секунды Элинор, впрочем, замешкалась; она была совсем рядом, и мне захотелось коснуться кожи на ее виске́, где волосы оставались по-младенчески тонкими и мягкими. Подняться и поцеловать ее я не посмел из страха, что она бросится прочь.
– Спокойной ночи, папа.
На следующий день ее уже не было. Ты даже не успела вручить ей наш подарок ко дню рождения.
Вся наша последующая жизнь была своего рода компромиссом – половинчатым решением проблемы, которую следовало лечить самым радикальным способом. Впрочем, это касалось в основном меня. Это я снабжал ее деньгами и давал Элли приют, когда она находилась в процессе переезда с квартиры на квартиру, когда принимала дозу или когда страдала от ломки. До сих пор не знаю, сколько тебе известно о наших с Элинор контактах, поскольку большинство из них я старался осуществить, когда ты принимала ванну или отправлялась в поход по магазинам.
Справедливости ради следует сказать, что Элинор никогда не просила денег напрямую. Но даже несмотря на то, что она не облекала свою просьбу в слова, я всегда чувствовал, что́ ей нужно. «У меня сломался телефон». «Скоро платить за квартиру, а у меня как раз сейчас в карманах пусто», – говорила она, и я совал ей десятку или двадцатку. Сомневаться в ее словах и тем более проверять их у меня не было ни сил, ни желания. Вместо этого я старался задавать вопросы, которые казались мне намного более важными. «Как ты себя чувствуешь, Элли?» «Не хочешь ни о чем рассказать?» В ответ на последний вопрос она неизменно качала головой и молчала – совсем как ребенок, которого среди ночи подняли с кровати. Она… она таяла на глазах, Мегс! Исчезала как дым, как туман. Когда-то горевший в ее глазах огонек погас, и надвигающийся мрак почти поглотил ее. Расспрашивать Элинор о том, что она делает, что думает, какие у нее планы, было, скорее всего, бесполезно, и мне хотелось только одного – удостовериться, что она все еще способна хоть что-нибудь чувствовать.
