В первые два года учебы она навестила нас считаное число раз, причем каждый раз являлась без всякого предупреждения. Иногда она звонила с просьбой забрать ее на автовокзале, но чаще Элинор просто возникала на нашем пороге. Не знать – это было мучительнее всего. Я хорошо видел, как светлеет твое лицо при каждом внезапном звонке, как в глазах вспыхивает надежда, как твоя грудь поднимается в глубоком вдохе, словно ты пыталась таким способом раздвинуть собственное сердце, чтобы создать в нем чуть больше пространства для любви. А еще я очень хорошо представлял себе, какое оглушающее разочарование ты испытывала, когда вместо дочери на крыльце оказывался пучеглазый коммивояжер с проспектами оконных стеклопакетов или болтливый Свидетель Иеговы.
Как-то в ноябре, когда Элинор училась на третьем курсе, она появилась у нас раньше обычного. Шла, должно быть, первая неделя месяца, так как в воздухе висел сильный запах дыма от костров [18]: то ли наши соседи решили отпраздновать Ночь Гая Фокса по полной программе, то ли у них накопилось слишком много компрометирующих документов, от которых следовало поскорее избавиться. За треском фейерверков, доносившимся из парка, мы едва расслышали звонок в дверь.
– Фрэнк! В дверь звонят! – Ты сидела за столом, окруженная ворохами счетов и коробками, из которых они появились. На полу возле твоих ног стрекотал небольшой бытовой шредер. – Фрэнк, ну где же ты?! Открывай скорее!
Мне не нужно было спрашивать, почему открыть нужно скорее. Вот уже несколько лет мы жили в постоянном ожидании звонка.
– Иду! Уже иду, не волнуйся!
Даже в очках для чтения я сразу увидел, что это Элинор. Это ее рост, ее привычка нервно переступать с ноги на ногу, это ее палец тянется к кнопке, чтобы позвонить снова, и неуверенно подрагивает в дюйме от нее.
– Элинор! Слава богу, приехала!..
В последний раз я видел ее месяца три назад, в июле. Тогда она приехала буквально на одну ночь – навестила старых подруг и снова уехала в Манчестер, где нашла на лето какую-то работу. Приехала она уже под вечер, уехала рано утром. С тех пор как Элинор поступила в университет, все ее визиты домой были столь краткими, что у нас элементарно не хватало времени, чтобы вытянуть из нее какие-то подробности. Кое-что она нехотя рассказывала, но эти сведения нельзя было назвать сколько-нибудь существенными или важными – так, пустяки, забавные случаи из студенческой жизни и прочая ерунда.
Быть может, дело было в близости зимы, но такой бледной я Элинор еще никогда не видел. Кожа у нее была цвета золы, словно все краски вдруг отхлынули от ее лица. Вероятно, она сама это сознавала и в качестве своеобразной компенсации воспользовалась насыщенной вишнево-красной помадой. Красилась она, должно быть, в автобусе или в поезде: в уголках рта помада лежала неровно, перекрывая бледный контур губ, на левом верхнем зубе я тоже заметил красный след. В любом случае помада ничуть не скрывала, а только подчеркивала ее противоестественную бледность.
