Глава 9. Дэниел Розенштайн
— Расскажи мне о Паскудах, — говорю я.
— А что вы хотите знать?
— Когда они появились. Какой цели они служат.
Она откидывается на спинку кресла. С вялым любопытством смотрит на картину. Она наклоняет голову то в одну, то в другую сторону, как будто ищет другой угол зрения на утесы. Другую перспективу.
— Они заставляют меня делать всякие вещи, — наконец говорит она, переводя взгляд на меня. — Заставляют делать себе больно, потом появляются, чтобы отругать или поиздеваться. Они ненавидят меня. Нас.
— Вас?
— Стаю. — Она смущенно улыбается.
— Они не часть Стаи, да?
Она смотрит в сторону.
— Я просила их присоединиться, но они отказываются.
— Почему? — спрашиваю я.
— Вот вы мне и скажите. Вы же эксперт.
— Во-первых, я не эксперт, — говорю я, — а во-вторых, мы с тобой решаем проблему вместе. У нас не вечер вопросов и ответов.
Она опять уходит в себя, ее улыбка тает. На меня устремляется озадаченный взгляд.
— Эксперт не нуждается в дальнейшем обучении, — продолжаю я. — Я бы хотел, чтобы мы вместе поняли смысл Голосов. Таким образом ты найдешь способ управлять ими, а я — способ направлять тебя.
Она колеблется.
— Они говорят, что я само зло, — говорит она, — что я прогнила насквозь.
— Это квазирелигиозное зло… скажи, пожалуйста, твой отец… он был верующим человеком?
— Нет. Он просто постоянно читал мне проповеди. Рассказывал, какая я дрянь.
— А возможно ли, что ты интернализировала его голос, создала Паскуд, чтобы отразить своего отца?
— В смысле, как самонаказание? Наверное. — Она пожимает плечами, отвечая на собственный вопрос.
— Ты когда-нибудь обсуждала это с Джозефом?
— Иногда. Но я боялась, что он увидит меня такой, какая я есть.
— Ты боялась, что он откажется от тебя?
— Всегда.
— Поэтому ты представляла ему ложное «я»? — спрашиваю я.
— Постоянно, — говорит она.
— Понятно.
Она вздергивает подбородок.
— У Джозефа в кабинете тоже были всякие картины, — говорит она, останавливая взгляд на утесах. — У него была одна с семьей. Кажется, копия Пикассо. Мать, отец и их четверо детей. И собака. На коленях у матери малыш. Один из детей — я так и не поняла, мальчик или девочка, — стоит, и вид у него дерзкий. Их взгляды были ужасно пронизывающими. Я возненавидела картину с самого начала. Идея семьи — она была для меня чужой. Эта картина словно мучила меня. Ждала, когда комната наполнится моей испорченностью, как какой-нибудь страшной заразой. Почему-то мне казалось, что этот идиллический портрет приведет в действие все мои злые и завистливые мысли. Паскуды постоянно уговаривали меня уничтожить картину. «Пусть он увидит, какая ты плохая на самом деле», — повторяли они.
