– Кони у тебя, Никита, добрые! – перевел разговор на свое Василий, – мой Коурко супротив них вроде жеребенка…
– В Ирбитской слободе я Гнедка своего у одного татарина купил. Вместе каторгу отбывали, да с тех пор и стали мы с Абдурахманом друзьями. Ты, если задумаешь лошадь покупать – езжай к татарам. Они все лошадники, в крови это у них, и никудышных лошадей не держат.
За разговором и не заметили, как подъехали к деревне.
– Ну, теперь милости прошу к нашему шалашу. Вместе работали, вместе и ужинать надо! – пригласил Шукшин, подъехав к своему подворью.
Отворили ворота, въехали в просторный двор. Анфиса пошла доить коров, наказав дочери собирать на стол, а Василий с Пелагеей пошли к колодцу умыться. Колодец был с высоким бревенчатым срубом, у которого стояли кадушки с водой. От колодца был проведен лиственичный желоб в колоды в пригон к скоту. Везде и во всем был виден порядок, чувствовалась рука основательного хозяина.
– Василий, Пелагея! К столу пожалуйте, – окликнул их с крыльца Никита, – ужинать не на воздухе, а в избе будем: что-то мошкара заклубилась, не к дождю ли? Нам-то средь покоса он и вовсе ни к чему!
Перед ужином Никита подозвал дочь, наказал ей отвести своих лошадей и мерина Елпанова в ночное. Он вынес из избы войлок, положил на спину Гнедка, чуть-чуть помог Нюрке, и та мигом, как пушинка, взлетела на коня, умело разобрала поводья остальных лошадей и выехала из ворот.
– Ты смотри у меня, сильно не гони – с троими-то не справишься, неровен час, еще слетишь. Шагом езжай! – только и успел он крикнуть вслед дочери.
– Ох, и девка у тебя бедовая, ей бы парнем быть! – сказала Пелагея.
– Помощница она и мне, и матери, – ответил на это Никита, – да что поделаешь, девка, известно, не домашний товар: осенью одиннадцать будет, лет семь-восемь еще пролетит, и придется отдавать в чужую семью…
Вошли в избу, куда Анфиса успела уже принести подойник парного молока. Изба у Шукшина просторная. В углу – большая глинобитная печь, над печью, у самого потолка, в полтора бревна прорублено окно для выхода дыма. Еще два окна были для света. В другом углу избы стояла самодельная деревянная кровать, отгороженная холщовой занавицей.* В красном углу вделана в стену божница, где стояло несколько икон. А под божницей большой стол, покрытый домотканым настольником**.
Настала пора ужинать.
Вся посуда на столе стояла своедельная, промеж глиняной была и берестяная.
Зажгли лучину, и хозяин, усаживаясь за стол, заметил:
