Наверно, в тот момент, когда г-жа Леруа, по выражению, милому г-же Сванн, «третировала» маркизу, та пыталась утешиться воспоминанием о том, как однажды королева Мария-Амалия сказала ей: «Я люблю вас, как родную дочь». Но эти тайные королевские милости, никому не ведомые, существовали только для маркизы, покрытые пылью, как старый диплом Консерватории. Единственные светские преимущества, имеющие значение, — это те, что вплетаются в повседневность, так что, когда они исчезают, их обладателю незачем за них цепляться или предавать их огласке, потому что на их месте в тот же день появляется сотня других. Г-жа де Вильпаризи помнила слова королевы, но с удовольствием обменяла бы их на постоянный поток приглашений, поступавших к г-же Леруа; так в ресторане великий артист, никем не узнанный, чей гений не отражается ни в застенчивом выражении его лица, ни в старомодном покрое потрепанного пиджака, поменялся бы местами даже с молодым биржевиком, принадлежащим к самому смешанному обществу, который зато обедает за соседним столом с двумя актрисами, и к нему непрестанным раболепным потоком поспешают хозяин, метрдотель, официанты, рассыльные и чуть ли не поварята, что гуськом выходят из кухни, чтобы его поприветствовать, как в феериях, а тем временем вперед уже выходит смотритель винного погреба, такой же пыльный, как его бутылки, подслеповатый и колченогий, словно, вылезая из своего погреба на свет, он подвернул ногу.
Надо сказать, что хотя отсутствие г-жи Леруа в салоне у г-жи де Вильпаризи приводило хозяйку дома в отчаяние, многие гости его просто не замечали. Они понятия не имели об особом положении г-жи Леруа, известной только в высшем обществе, и не сомневались, как не сомневаются ныне читатели ее мемуаров, что приемы г-жи де Вильпаризи — самые блестящие в Париже.
Когда я расстался с Сен-Лу и, следуя совету, что дал моему отцу г-н де Норпуа, в первый раз пришел к г-же де Вильпаризи, я застал ее в гостиной, обтянутой желтым шелком, на фоне которого выделялись розовые с фиолетовым отливом, цвета спелой малины, кушетки и великолепные кресла, обитые гобеленами из Бовэ. С изображениями Германтов и Вильпаризи соседствовали портреты королевы Марии-Амалии, королевы Бельгии, принца Жуэнвиля, императрицы Австрии[82], подаренные ими самими. На г-же де Вильпаризи был черный кружевной чепчик по старинной моде; она сохраняла его, повинуясь тому же мудрому чутью к местному или историческому колориту, что хозяин какой-нибудь бретонской гостиницы, который, даром что постояльцы у него все сплошь парижане, полагает, что разумнее сохранять в одежде прислуги чепцы и широкие рукава; она сидела за маленьким бюро, а перед ней рядом с кисточками, палитрой и начатой акварелью, изображавшей цветы, были расставлены в бокалах, блюдцах, чашках пушистые розы, циннии, венерин волос, — теперь, когда из-за потока гостей она оторвалась от своей акварели, они громоздились, словно на прилавке цветочницы с какого-нибудь эстампа восемнадцатого века. В гостиной было слегка натоплено, потому что маркиза простудилась, возвращаясь из своего замка; среди гостей я застал архивиста, с которым г-жа де Вильпаризи разбирала утром собственноручные письма исторических деятелей, адресованные маркизе (им предстояло красоваться в факсимильном изображении в мемуарах, которые она писала, и удостоверять их точность), а также церемонного и оробевшего историка, который, узнав, что ей достался по наследству портрет герцогини де Монморанси
