* * *
«Эмиграция» — слово из жизни за окном вошло однажды в квартиру и прочно поселилось в ней: разговоры родителей вполголоса, а затем и во весь, неожиданно подал документы на выезд наш сосед по квартире Кипнис, начали собирать чемоданы мои близкие товарищи. Новогодний обыск в мастерской придал этому слову реальные очертания и осмысленный объем.
Я не был мудрее других, и свое отечество знал не лучше иных. Нет. Но его глубинные подземные колебания, которые в любой момент грозили вызвать землетрясение, чуял острее многих. Как совершенный сейсмограф. Не уступая родительскому давлению, обидам, обвинениям в эгоизме, — я был неумолим. Пока семья не пересечет границу, я не подам документы на выезд. Я останусь легальным гражданином страны, с песнями веселыми шагающей в свое светлое будущее.
Чего стоило мне это право?! И как же драматически я оказался прав.
Наконец, вся семья получила разрешение на выезд из страны. Были куплены билеты на поезд.
Не могу припомнить, почему моему брату нужно было получить эту злополучную справку, к тому же после получения визы, в какой-то конторе на другом конце города. И всякий раз женщина, которая должна была выдать эту бумажку, заворачивала моего брата: то не в той графе, то не то слово, то неправильно вообще… Она была чернее «Квадрата» Малевича. Упивалась квадратным ничтожеством своей маленькой власти.
Мой брат — человек с хрупкой, ранимой психикой, мирный, примерный пацифист, доведенный до отчаяния, — взорвался. И тут же был арестован и брошен в городскую «Бастилию». Над семьей нависла беда. Сколько было пролито маминых слез, затрачено моей, уже на пределе, нервной энергии, «красноречия», чтобы убедить мать и отца, жену брата с маленьким ребенком — уехать. Я знал и верил, словно было записано на скрижалях, что только их отъезд развяжет мне руки и поможет освободить брата из тюрьмы. Когда поезд отошел от перрона Минского вокзала, я незамедлительно начал действовать. Пусть меня уличат в самохвальстве и гордыне, но в Минске я был персоной достаточно заметной. В литературных и театральных кругах в частности. Я поведал историю знакомой актрисе Русского драматического театра. Она была дочерью министра ГБ Белоруссии. Она живо отреагировала. На следующий день мы встретились. Отец запретил ей вмешиваться в дела такого рода. К тому же, сказал он, это в компетенции не его ведомства, а министерства внутренних дел. Как было не вспомнить историю с обыском в мастерской? Я пошел держать совет к своему другу Науму Кислику. У Наума созрел план освобождения брата. О вооруженном взятии минской «Бастилии» не было и речи. Наум встретился с Аркадием Кулешевым, народным поэтом Белоруссии. А дальше все, как в сказке, до «Happy end» — дедка за репку, бабка за дедку… Кулешов позвонил Пятрусю Бровке, национальному поэту с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, члену ЦК КПБ, подтвердившему еще раз репутацию хорошего человека. Он встретился с первым секретарем ЦК Петром Машеровым. Мой брат был освобожден. В здании тюрьмы состоялся формальный скорый суд, на котором присутствовали я, мой брат на скамье подсудимых и известный в Минске адвокат, мой добрый товарищ Ефим Лапушин. Брат был приговорен к штрафу на сумму стоимостью четырех бутылок пива. И через день или два он навсегда покинул пределы страны, а я подал документы в ОВИР.
