Ему шесть лет, мама на работе, завтрак на столе, улица смотрит в окно, пустая бутылка мягко шлепается в траву, как бумажный самолетик… Он школьник, пальцы в чернилах, клякса в дневнике, забыл таблицу умножения… Он растет, а отца нет дома, и почему-то плачет мама, а когда отец придет, лучше зажать уши ладонями и спрятать голову под одеяло… Вот ему пятнадцать лет, декабрь, метель… Вот-вот и с ним что-нибудь случится, и на пульте дежурного райотдела милиции вспыхнет тревожная лампочка.
Я понимал, что так быть не могло. Что невозможно арифметическим сложением многих судеб создать одну-единственную в своем роде и как бы общую для всех. То, что происходило с одним парнем, не могло в точности происходить с другим. До колонии они не были знакомы друг с другом, жили в разных домах, на разных улицах, и их отцы не были собутыльниками, а матери, если были несчастливы, то, как говорится, каждая по-своему.
Но передо мной лежали три или четыре десятка сочинений на тему: «Рассказ о моей жизни». Сочинения эти были очень похожи друг на друга, и даже не знаю, как точнее сказать, чем… Наверное, все-таки, одним, одинаковым ощущением детства.
В комнату вошел начальник колонии.
— Да, — сказал он, помолчав. — Все правильно. Все совершенно справедливо. Подавляющее большинство наших ребят из семей крайне неблагополучных… Но это-то, наверное, ни для кого не открытие…
Но что же это такое — неблагополучная семья? Ведь все больше и больше возрастают показатели ее благосостояния. Комнатка в коммуналке скоро уж вовсе станет редкостью!
Что ж происходит-то в этих неблагополучных семьях?
Дети теряют родителей. Не в их телесном виде и обличье — тишину и покой родительского крова, любого, какой бы там ни был метраж, какая бы мебель там ни стояла.
Дети лишаются детства. Ведь что детство без дома, который притягивает тебя не отцовским рублем, а чем-то иным, совсем иным…
Николенька приезжает домой… Помните? Возьмите, перечитайте трилогию Льва Николаевича Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность».
«Сени и лестницу я прошел, еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка, косая половица, закапанная салом по-старому, тень от кривой, холодной, только что зажженной светильни сальной свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым, как я помнил, росла рябина, — все это так было знакомо, так полно воспоминаниями, так дружно между собой, как будто соединено одной мыслью, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого милого старого дома. Мне невольно представился вопрос: как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга?..»
