Меня зовут Аддисон[2]. Но тогда не требовались нам имена, потому что разговаривали мы лишь друг с другом.
Иногда, с улыбкой, отец называл себя Оно. Но, разумеется, настоящее его имя было другим. Меня он называл Оно-от-Оно, или сыном Оно, и, естественно, эту маленькую шутку понимали только мы.
По человеческим стандартам выглядели мы невероятными уродами, вызывая в людях отвращение и неконтролируемую ярость. И пусть по умственному развитию мы ничуть не уступали тем, кто живет в открытом мире, мы не хотели оскорблять их чувств, поэтому прятались от них.
Отец говорил мне, что такие, как мы, не должны злиться на других мужчин и женщин из-за их отношения к нам. У них полным-полно тревог, которых нам просто не понять. Он говорил, что у нас, сокрытых, тоже есть проблемы, но у тех, кто в открытом мире, их гораздо больше, причем они гораздо сложнее, и это правда.
Мы скрываемся, чтобы избежать чего-то большего, чем наказание. Однажды ночью моего отца поймали в открытом мире. Двое испуганных, разъяренных мужчин подстрелили его, а потом забили дубинками до смерти.
Я на них не разозлился. Я их жалел, но и любил как мог. Мы все попали в этот мир по какой-то причине, должны задаваться вопросом почему и надеяться, что удастся это выяснить.
Моя маленькая, лишенная окон резиденция служила мне и школой, где я обретал знания, и самой важной из трех комнаток является та, где вдоль стен выстроились стеллажи из красного дерева, построенные отцом моего отца. Стеллажи уставлены книгами, которые не понадобились тем, кто живет в мире наверху.
Перед каждым большим, удобным креслом стояла оббитая скамеечка для ног. У каждого кресла — деревянный куб для стакана или чашки и бронзовый торшер со складчатым абажуром из натурального шелка персикового цвета.
Маленький стол и два стула с прямыми спинками обеспечивали место для обеда. В те дни, когда мы жили вдвоем, за этим столом мы играли в карты и шахматы.
В те дни я иногда раскладывал пасьянс. Мне не очень нравилась эта игра, но случалось, тасуя карты или сдавая их, я видел руки моего отца, а не свои. Его пальцы деформированы, потому что срослись неправильно в самостоятельно наложенных шинах после того, как священник сломал их одним воскресным вечером, когда отец был еще ребенком.
Я любил эти руки, которые никогда не причинили вреда живому существу. Бледные шрамы и артритные костяшки казались мне прекрасными, потому что говорили о его мужестве и напоминали, что я не должен озлобляться из-за жестокостей, творимых по отношению к нам. Он страдал больше моего и все равно любил жизнь и мир.
