На грубом лице растерявшегося от счастья управляющего сначала проступил густой румянец, затем стали подрагивать ноздри и губы, глаза расширились, залились теплой и мутноватой влагой и заморгали так, будто он долго смотрел на солнце. Земля под ногами пошла ходуном, в глазах засияли тысячи искорок. Он распростер руки, одной обнял жену за шею, другой за талию и хрипло, грубо, глупо, блаженно и радостно заорал что есть мочи:
— Жена моя дорогая, свет мой, Амалия! Значит, случилось!
В эту минуту в дверях появился вельможа.
— Простите, не предполагал, что неожиданно вторгнусь в милую и интимную семейную сцену! Простите! — вежливо сказал он и повернулся, чтобы уйти.
— Ваша милость! Весь в вашем распоряжении, верный, покорнейший слуга вашей милости. Ничего, ничего! — залепетал управляющий. — К чему скрывать: ваша милость, будьте ж и впредь расположены к нам и добры, соблаговолите узнать о счастье ничтожнейшего раба своего. Я был бедняком и всегда бедняком останусь, но сегодня!.. Сегодня… Сегодня, ваша милость… ни с кем на свете, даже и с вами я не поменяюсь. Вот — милое, чудесное создание, вторая моя жена, моя Амалия! Да, были здесь черные-пречерные времена. У меня была жена, прилежная, хилая, несчастная и болезненная. Все было, но того, что должно быть в браке, не было. Что делают с хилой веткой, которая сохнет, не принося плода! Ее срубают и бросают в огонь. Господь не позабыл великого своего изречения. Провидение срубило неплодоносящее дерево, прахом была, в прах обратилась. Отлегло у меня на душе, я много искал и обрел. Ваша милость, извольте благословить, Амалия известила меня, что исполнился сон моей жизни. Под сердцем она носит плод нашего сладостного союза. Вот она, милая тайна нашей семейной жизни. Ваша милость, не гневайтесь на вашего покорнейшего слугу за то, что исповедался вам. Отныне в сто раз вернее и преданнее будет он служить своему господину, отныне лишь начинает он жить подлинной жизнью мужа и человека!
Вельможа нахмурился от столь восторженных излияний своего служащего. Амалия ухватилась за стул, ее нежное, прекрасное лицо подрагивало, будто в глубине души шевельнулось нечто живое, горькое и немилосердное… может, раскаяние? Так в древности тиранам, пирующим в кругу разряженных друзей, подлые и низкие души плетут лавровые венки за доброту и великодушие, благородство и мягкость… а в глубоких и мрачных подземельях звенят и гремят тяжкие оковы умирающих мучеников.
