А я тем временем исполнил наказ отца и снял обновки.
— Ну, по гукам, пгиятель! — лихо ударил лавочник отца по ладони, будто продавал ему волов. — Я говогю двадцать пять, вы — свое пгиятель! Мы хгистиане, как-нибудь договогимся?
— Вот что! — пронзил его взглядом отец, одернул рукава, подтянул штаны и проверил карманы, — пять форинтов и баста!
— Я не понимай, что вы говогите! — рассвирепел лавочник, собирая товар.
Учитель посоветовался с Жоржем и холодно сказал:
— Ровно десять форинтов и хватит торговаться! — и начал отсчитывать деньги.
— Много, отдал бы он и дешевле! — процедил отец, покоряясь воле учителя, хранившего деньги, собранные деревенскими господами неимущему ученику.
— Кенуг, кенуг![46] — лаконично добавил Жорж, пробираясь к выходу.
— Шаль, но я не могу так дать. — Лавочник убирал свой товар.
Мы вышли из лавки.
— Не поминайте лихом! — крикнул отец.
— Приятель, вы нигде такой солидный товар не сыщете!
— Цена только больно колется! — не растерялся отец.
— Сейчас назад кликнет. Знаю я их, — наставлял нас камердир.
И точно, едва отошли мы от лавки, как нас догнал незнакомый, заросший человек. Он потянул отца за рукав и бросился его убеждать.
— Послушайте-ка меня, приятель! Я большой друг нашего народа, особенно крестьян. Вернитесь назад, не пожалеете! Другого такого вам не найти. Он богаче всех в городе, доход его не так уж интересует. Сколько раз он нашим людям продавал дешевле, чем покупал сам. Вернитесь, я его уговорю. Он немного спустит, вы чуточку накинете — глядишь, и столкуетесь. — И незнакомец поволок отца назад.
— Маклер! — камердир подмигнул учителю.
— Вернулись, пгиятель! — опять запричитал еврей, вытаскивая мой будущий господский наряд.
— Ну, как сказали? — протянул руку отец и хлопнул по вялой ладони лавочника.
— Пятнадцать форинтов!
— Я своего слова не меняю! — Отец повернулся к выходу.
Лавочник и маклер понимающе переглянулись.
— Приятель! — закричал маклер, вцепившись моему родителю в торбу. — Приятель, мы же свои люди.
— Я тебя вижу первый раз! — откровенной грубостью прервал отец пустомелю.
— Что нам друг с друга-то кожу драть? — продолжал маклер, ничуть не смутившись. — Давай не будем мелочиться. Неужто ты из-за одного форинта откажешься от вещей, в каких и графские-то дети не ходят. Пожертвуй для своего сыночка еще одним паршивым форинтом. Эх, будь у меня такой сын, я б пожертвовал для него в сто раз большим. Наш почтеннейший торговец, добрейшая христианская душа, — маклер потянул лавочника, — и ты гордость народа нашего, — и он дернул за отцовскую торбу, соединил их руки и разбил уговор:
