— Такие блестящие, нарядные шляпы носят одни только министры, — боязливо шепнул мне отец, когда мы оказались на улице. Жорж и учитель шествовали впереди, камердир взял учителя под руку. Я и отец на значительном расстоянии следовали за ними, первым, по деревенскому нашему обычаю, шел отец, я — в пяти-шести шагах от него. Через каждые десять — двадцать шагов Юрич с кем-то здоровался, изящным движением приподнимая модную шляпу. Одним он выкрикивал: «Слуга покорный!», другим — «kistihand»[37], третьим — «horzamstdinar»[38], а четвертым просто «szervusz». Последние были его, как он говорил, коллеги, то есть такие же камердиры, или же яристы, знакомством с которыми Жорж особливо гордился, вздыхая, что ему и впрямь сии ученые господа «tucpruder’ы»[39], благо каждому второму он давал в долг. Возможно, доля истины здесь и была, впоследствии, лучше узнав жизнь нашего хвастливого родственника, я убедился, что в большинстве своем все эти яристы на самом деле были уволенные кельнеры или же поденщики весьма сомнительной репутации.
Так дошли мы до лавки, от пола до потолка забитой разным товаром. Боже мой, чего тут только не было!
Навстречу нам выполз согбенный седобородый старичок с крохотной головкой, но могучим, нависшим надо ртом семитским носом. На нем была красная ермолка, из-под которой не высовывалось ни единого волоска.
— Пгошу вас, пгошу вас. Здесь всего есть, самый лучший прюки, самый пальшой сюртук, самый дешевый шилет, чего только здесь нет, — запрыгал по лавке потомок великих пророков, извлекая то один товар, то другой и нахваливая их в бессвязных псалмах, в коих перемешался торгашеский дух нашего века и далеких его предков. Слушая его клочковатую речь, будто скачешь по свежескошенной колкой траве. Разумеется все это не шло ни в какое сравнение с псалмами царя Давида…
Родственник же, отнюдь не потому, что его оскорбила неправильная, исковерканная речь лавочника, но дабы явить господскую свою натуру и вкус, начал также безобразно уродовать язык Фауста, как лавочник его собственный язык. Но старичка это ничуть не обескуражило. Вмиг учуяв, что крестьянин мне отец, он замельтешился вокруг него. Отец кивал и улыбался, словно понимал его тарабарщину.
— Я, я![40] — бормотал он.
— Ферштейн со?[41] — пристал верткий еврей.
— Я, я! Ферштеке, ферштеке![42] — хитровато отвечал отец с находчивостью деревенского музыканта.
— Ферштек, ферштек, абер никс реден, я, натирлик, айн пауэр
