. Учитель меня обнял:
— Сынок, сынок, дорогой мой, ты истинное чудо!
Его громадные, поседелые усы подрагивали, на глазах были слезы. Господа принялись меня гладить по голове и ласково мне улыбаться, а какой-то незнакомый господин, высокий, с огромными синими глазами, вложил мне в каждую руку по большой серебряной монете, о которых отец мой впоследствии утверждал, будто это старые благородные эскудо, которые в нынешние плохие времена встречаются все реже.
С кладбища мы отправились по домам. Школьники шли за мной, как за триумфатором. Женщины и старики то и дело заглядывали мне в лицо, что-то шепча и покачивая головами. Отец шел далеко позади меня, умерив свои обычно широкие шаги, чтобы меня не обгонять, и все время тихо и довольно сам с собой разговаривал: «Ну, Ивица, ай да Ивица! Да из него, пожалуй, получится что-нибудь побольше, нежели деревенский музыкант. И даже побольше, чем слуга или лакей». Сосед наш Каноник тащился настолько же впереди меня, насколько отстал отец. Он сложил на груди руки и словно в три раза удлинил свои короткие ноги, лишь бы его не настигла толпа людей, непрестанно говоривших обо мне. Я был героем не только в этот день, обо мне вспоминали еще очень долго. А одна набожная старушка, жившая чуть ли не за семью горами, в следующее воскресенье, во время утренней мессы, уверяла мою мать, будто когда я говорил, вокруг моей головы сиял чудесный нимб, как у святого Филиппа на алтаре.
Позднее я узнал, что едва я начал говорить над могилой Перо, как Каноника передернуло с головы до ног. Тогда-то он и пробормотал себе под нос: «Этого мне еще не хватало», и тут же замкнулся в себе, помрачнел, уставился в землю, ни на кого не глядел, а о Перо своем не пролил ни одной слезинки. И с трудом дождавшись когда покойного опустят в могилу, прямо-таки убежал с кладбища.
Мы подходили уже к своим холмам, толпа взрослых и детей поворачивала в другую сторону, бабки кричали мне в спину: «Счастливая мать его родила! Берегла его, несмышленыша, и как же его господь одарил, видать, ненадолго задержится он на этом грешном свете».
А сосед наш Каноник приостановился, пронзил меня взглядом, откашлялся, сплюнул, но не произнес ни слова…
Так отнеслись ко мне деревенские.
А господа живо мной заинтересовались. В тот же самый день расспрашивали, кто мой отец. А вот кто, отвечали им: сельский музыкант, бедняк, голодранец.
— Ну, это явление необыкновенное, — вскричал управляющий одного имения, происходивший из родовитой дворянской семьи. В управляющие он пошел оттого, что ему надоела барская жизнь и он решил опроститься, ибо только среди низшего сословия можно еще отыскать источник истинного счастья. Во всяком случае, сам он так объяснял свой поступок, хотя ходили и другие слухи, причем весьма злорадные. Якобы господин этот в юности был подлинным украшением образованных кругов общества… был он неряхой, лентяем, картежником и даже пьяницей. О нем еще тогда сложили песенку: «Всех родовитее из нас — достойный будешь свинопас».
