Мне было стыдно сидеть рядом с Володькой и слушать всю эту трепотню. Человек-тыква немного опьянел, он шепелявил и у него была странная манера повторять: «Шлышь, што ли...» Он перекладывал этими «Шлышь, што ли...», словно ватой, каждое свое слово. И от этого казалось, что он говорит нечто очень важное... А поп не был пьян нисколько.
Володька слушал эти речи так, будто в них был какой-то особый смысл Вероятно, и был. Потому что до меня в конце концов дошло, что Шмырь стянул «до себе усих хлопцев», чтобы именно из Лихова двинуть на Белые Пески, где «засели москали та чоновцы».
Это было правильно: в Белых Песках стоял наш батальон, но самое главное заключалось в том, что никто здесь решительно не знал, что мы взяли пивоваренный завод, ну даже и не подозревал! Так они были уверены в том заслоне, что оставили на заводе, что ли? Или просто с той стороны не ждали нападения?
Видно, и Володьку тоже занимали эти мысли, он мне все время под столом наступал на ногу, и в конце концов Амвросий заметил, что он вертится на стуле, и провозгласил своим гулким басом, будто из бочки:
— А молодым небось не терпится погулять. Только мы так не отпустим... Выкуп!
И опять налил нам: Володьке — стопку, мне — долил. Самогон был противный, душный какой-то. Моя мама шариком каталась из кухни на терраску, с терраски на кухню, ровно наймичка какая. От всего этого у меня было страшно тяжело и смутно на душе.
А тут Володька повел себя просто дико: неужели он все-таки напился до того, что даже не помнит, для чего мы здесь?
— А вы, батюшка, все обычаи позабыли, — дерзко обратился он к Амвросию.
— Ась? — Амвросий выкатил на него свои рачьи глаза.
— А «горько»? — спрашивает Володька. — Где было нам, молодым, «горько»? — Это вы, молодой человек, все перепутали с вашим
советским разговором: УЭС, Рабспилка, Вхутемас... — говорит поп, трезвый как стеклышко. — Вы пока что суть всего лишь жених с невестой. А не «молодые». И ваше «горько» приходится вам как раз на свадьбу. Ныне же, если хотите знать, то всего лишь вроде бы помолвка.
Разъяснил поп весьма резонно, но черт его знает, почему Володька стоит на своем? И тут вмешивается в спор Грустный, начинает доказывать, что «горько» полагается нам и сполна должно быть отпущено.
Грустный, как я заметила с самого начала, был необыкновенно беспокоен, а теперь и вовсе места себе не находил, лез ко всем, обнимался и в то же время поглядывал на часы.
Под пьяные крики «горько!» Володька хватает меня лапищей за шею и начинает бестолково тыкаться губами мне в щеку, и вдруг в самое мое ухо вползает его задыхающийся шепот: «Пора кончать цирк. Веди меня в комнаты».
