Будучи Леа, на уроках истории я слышала лишь о четырех местах паломничества к руинам Древних, о пятом узнала только сегодня с помощью найденных координат и лежащего передо мной атласа.
«Ну и дела…»
Какие еще загадки хранит знакомый с детства Софос?
Руки чесались отправиться к неизвестным Воротам прямо сейчас, но на дворе ночь, спит, судя по мерному плеску волн, даже океан. За стеной мягкая постель, в желудке пусто, в голове вата.
«На рассвете возвращается Аид».
Его декка, если способствовала погода, уже в прибрежных водах залива.
Некий незримый узел начинал стягиваться очень быстро, и скоро события полетят галопом. Что-то уходит навсегда, чтобы освобождалось место для нового. Я собиралась встретить это «что-то» с распростертыми объятиями.
Но сначала отдохнуть.
Темная спальня обняла меня нежными простынями и одеялом, запахом деревянных потолочных балок и долетающим из открытого окна звуком наползающих на утес волн. Завис на небосводе далекий и яркий лунный диск; до того как задремать, я какое-то время рассматривала его свет. После отвернулась, чтобы мирно проспать до самого утра.
Аид.
(Vitaa, Slimone – Le Temps)
Море стирает время.
Когда вокруг один лишь ровный горизонт-полоска – слияние воды и неба, – теряешь ориентир. Настроение Санары плыло и качалось, как палуба под ногами, уже не первый день. Не спалось ночью, спалось днем; сейчас раннее утро, самый рассвет, даже та самая полоска вдали еще не различима.
Он стоял у боковых перил; раскачивались концы толстых бурых веревок; висел сбоку облупившийся спасательный круг. Уползали к облакам, к мачте тросы; сонно болтался в вышине флаг правительственного судна. Для кого, если пиратов давно истребили? Он сам еще десять лет назад активно принимал в этом участие.
Сейчас море спокойное, проход по нему тоже – другая жизнь.
Аид пытался спать этой ночью – ушел в каюту в два, но проснулся в пять. Все оттого, что приснился Силан…
Силан был шестым Судьей, доставленным в Школу к тем пяти, что уже обучались в мрачных стенах. Всего за пятьдесят лет Провидец отыскивал хорошо, если трех. Но тот период был «урожайным».
Им было уже по девятнадцать, когда привезли, притащили едва ли не на аркане, белобрысого семнадцатилетнего парнишку, еще тощего и нескладного, упирающегося в воротах бараном.
Новенького затащили. Через час сводили к Краваду, выдали балахон.
Для него стены школы тогда уже стали тюрьмой, думал Аид, предсмертной камерой, местом, где на чистую еще душу окончательно опустилась тьма.
