О том, что были изъяты письма, старший лейтенант не упомянул.
Завершался третий месяц службы Григория Гараева во внутренних войсках. Три месяца назад — это не два. Тогда он еще надеялся — если не на себя, то на удачу. Но месяц в учебном пункте, который назывался карантином, развеял все иллюзии, накопленные за восемнадцать лет.
Каждый день в шесть часов утра горнист, закинув белобрысую голову, поднимал молодых солдат пронзительным звуком золотой трубы. И спавшие на верхних ярусах, дрожа от спешки, прыгали на головы нижним, а командиры отделений, сами к тому времени прослужившие всего по полгода в сержантских школах, гонористо расхаживали по проходам, покрикивая на молодых солдат. Видимо, сержанты чувствовали свое моральное право на власть, шкурой помня про ад сержантских школ и напоминая о своих заслугах другим, дабы те имели честь испытывать легкий трепет перед ними. Правда, некоторые из сержантов иногда обнаруживали в себе нежные атавизмы школьной совестливости — но сразу терялись, не зная, что с ними здесь делать.
А рядовой Гараев молчал. Сообразительность подсказывала ему, что выступать бесполезно. И он молчал — спокойно, стараясь не выдать своей болезненной подавленности. Он молчал, когда Джумахмедов, который и в карантине был командиром их отделения, пытал Хакима накачкой пресса. Когда у одного молодого солдата на бегу хлынула из носа кровь — и он, схватившись за березовый ствол, размазывал ее по белой коре, прапорщик кричал «Щенок!», а взвод топтался на месте. И когда их взвод в карантине первый раз назначили в наряд на кухню.
Их привели строем и поставили перед дверьми кухни, примыкавшей к открытой летней столовой. Сержанты сразу разошлись, предоставив взвод в распоряжение старослужащего повара. Это был невысокого роста таджик, с широкими плечами и противным лицом — губы толстые, нос разворочен, а черные глаза то и дело зло щурятся. Любой парень из молодых был хоть на палец, но выше его. Но наглостью ему уступали все.
Повар враскачку приблизился к строю и медленно пошел вдоль него. А потом начал выбирать: останавливаясь, тихонько дотягивался жилистой лапой до голого затылка молодого солдата, делал левой ногой шаг в сторону — и одновременно срывал несчастного с места так, что тот летел по наклонной, пока не грохался головой в дощатые двери кухни. Осклабившись, повар произносил загадочное слово:
— Впасдамойку!.. Впасдамойку!..
И неминуемое следование этих ударов одного за другим парализовало весь взвод. В тот раз впервые Гараев чуть-чуть не сорвался по-крупному. Еще тогда Григорий заметил, что начал стремительно тупеть. Поэтому сначала он никак не мог понять значения сложного слова. И лишь потом, простояв в горячем пару до утра, понял: в посудомойку! Когда потная ладонь потянулась к его шее, он левой рукой резко сбросил ее с уровня плеча вниз.
