— Заходи, начальник! — раздался оттуда тяжеловатый голос Николая. — Не бойся — я солдат еще не убивал.
— Надо будет — убьешь, наверное, — ответил, как поздоровался, Григорий — и осторожно переступил порог.
— И сейчас надо — но не солдат. Солдаты — это дети, которым вдруг показалось, что они воины.
— Оскорбляешь…
Наконец-то Гараев разглядел его: Николай сидел у дощатого стола под маленьким квадратным окошком и действительно пил чифир из большой прокопченной кружки.
— Проходи, — пригласил он еще раз, — садись и раздели участь — для тебя заваривал, давно жду.
— Пусть волки делят с тобой участь. Я в темноте плохо вижу, — ответил Григорий, присаживаясь на табурет.
Николай добродушно улыбнулся и осторожно пододвинул горячую кружку гостю. И лишь потом парировал:
— Кто из нас в темноте, еще не известно…
— А известно, кого это надо убивать?
Гараев, парень сообразительный, быстро понял, что с чаем медлить не стоит, хотя домашняя брезгливость, конечно, еще и косоротила его слегка. Но Николай, словно нарочно, ехидно ощерил свою чернозубую пасть. И Гараев торопливо сделал два классических для круга осужденных глотка. Николай встал и, широко шагая, сделал круг по помещению. Григорий огляделся: в углу лежали автомобильные камеры, на столах у стены — напильники, ножницы… На полках стояли темные склянки.
— Убивать надо князей! — неожиданно и психовато выкрикнул осужденный, всем телом развернувшись к солдату. — Из своих сорока четырех я двадцать лет провел на зонах, но когда меня выпустят, пусть даже самая орденоносная грудь встанет мне поперек пути, я не остановлюсь — убью!
Тут и без того грубоватое лицо его стало по-настоящему злым и замкнутым, словно вспомнил он что-то темное и обидное, не раз, конечно, случавшееся в его несчастной жизни. Черная яма показалась еще глубже, и Гараеву снова стало страшно от того, что человек с большими руками, застывший перед ним, может придушить просто так, вдруг захотев этого. Но Николай посмотрел на него, вздохнул и сел на свой табурет. Он распечатал пачку «Беломорканала», лежавшую на столе, и достал чистенькую папироску.
— Я два раза по году сидел в одиночке, — сказал он, чиркая спичкой и глубоко затягиваясь дымом, — читал там Канта, Гегеля… Если б ты только знал, что такое одиночка! Самое лучшее место для теоретического обоснования социальной революции… — Николай улыбнулся и добавил: — Или убийства… А ты кем хочешь стать, солдат? Маршалом?
— Учителем.
