Протянув редактору на прощание руку, украшенную золотым перстнем и ярким маникюром с черной каемкой под ногтями, он с апломбом поблагодарил:
— Мерси!
И, раскланявшись с величием короля, небрежно захлопнул дверь кабинета.
Редактор в явном замешательстве поморгал глазами, поднялся со стула и долго стоял у окна, пока не скрылись из вида широкие плечи, помятая шляпа и стоптанные туфли. Образ ушедшего геркулеса, бывшего артиста, бывшего художника, стоял перед глазами, отвлекая от важных дел.
А тем временем…
В ресторане, осушая очередной бокал, Туманов рассказывал случайному соседу о белых розах, которые преподносили ему благодарные зрители сперва в небольшом периферийном, затем в Московском Малом, потом в областном театре.
Низким, охрипшим голосом, блаженно прикрыв глаза и артистически откинув руку, он запел: «Были когда-то и мы рысаками…» Потом остановился и, задумавшись, долго глядел в одну точку.
— Я знал славу, — почти прошептал он. — Какие женщины преклоняли голову перед моим талантом!
И вдруг совсем трезвым голосом спросил:
— Вы не верите мне? Не лгите только. Знаю, не верите. Думаете: пьяница, обычный базарный пьянчужка. А в этом городе меня знали другим. Взгляните на картины, что украшают этот зал, что висят в вестибюле гостиницы. Моя кисть писала их. Взгляните на подпись.
И кто знает, был ли бы конец его рассказу, если б сосед не распрощался, ссылаясь на служебные дела.
Обедали и уходили люди. Каждый чем-то занят. Некуда было торопиться только Туманову.
У него, действительно, был талант. Перед ним открывались широчайшие перспективы. От него требовалось только одно: честно и добросовестно трудиться. Но трудиться Туманов не любил. Сын истинных тружеников вдруг проникся барским пренебрежением к труду. Он без зазрения совести нарушал дисциплину, срывал работу всего коллектива. Из уважения к таланту с ним нянчились. Что только не делали, чтобы помочь ему встать на ноги? Помогали, уговаривали, обсуждали на собраниях, записывали выговоры, брали шефство. Он приходил на работу пьяным и уверял всех, что не может ничего поделать с собой. Но когда его заставляли лечиться, он упрямо отказывался. Наконец, нянчиться с ним надоело. Ведь помочь можно только тому, кто сам хочет встать на ноги. И Туманова увольняли. Его увольняли по три раза в год. Но в трудовой книжке пестрела написанная разными почерками и всевозможными чернилами одна и та же формулировка: «Уволен по собственному желанию». Иногда в пьяном угаре Туманов даже гордился, что уходит только по собственному желанию и что не родился еще на свет такой человек, который уволит его на другом основании.
