Если бы нашел хоть что-нибудь, хоть маковое зернышко из своих мечтаний, то и тогда бы не был разочарован. Но уж, видно, так ему было суждено: всю жизнь разочаровываться до конца. В Мюнхене не нашел ничего. Ни кварталов, ни больших учреждений, ни департаментов, ни самых плохоньких контор. Все оказалось колоссальной ложью: и так называемые съезды ОУН, и украинское правительство, и верховный провод. Так называемые съезды собирались где-то в кафе, в уголочке: шесть-семь загнанных в тупик панков размахивали руками, провозглашали смешные речи и проекты, составляли резолюции о будущем. Правительство сидело в меблированных комнатах и пансионатах, содерживаемых вдовами гитлеровских полковников, господа министры не имели даже телефонов, бегали к соседям, просили разрешения «позвонить по государственному вопросу», перезванивались, делили портфели. На будущее. Все на будущее.
Верховный провод собирался за кружкой пива, спрашивали друг друга: «Держатся еще наши хлопцы?» - «Да держатся». Обдумывали, что бы еще пообещать тем лесным ободранцам, что сдуру взялись за оружие, а теперь не знают, как от него избавиться, решали послать «туда» еще одного эмиссара, подбодрить, поднять дух своего далекого воинства, чтобы оно смелее и решительнее дралось за будущее.
Не нашел бы вообще никого и ничего, если бы случайно не запомнил один адрес, брошенный когда-то в пылу пьяного спора куренным Громом. Тот похвалялся, что у него в Мюнхене влиятельный земляк-однокашник, который пробрался в высочайшие верхи и передавал вести о том-то и том-то, а главное об их - всех их! - блестящем будущем!
Однокашник сидел на кухне за столом, покрытым клетчатой клеенкой, дуя на пальцы, очищал от кожуры только что сваренный картофель. На луковицеподобном носу его висели старенькие очки, стеклышки которых запотели от картофельного пара, но протереть их борец за национальное освобождение не мог- руки были заняты картошкой, поэтому он как-то по-коровьи мукал и дергал то правым, то левым локтем, как будто это могло снять с его очков мутную пленку испарений. Был земляк тучным мужчиной лет за пятьдесят. Судя по тому, как нетерпеливо почмокивал толстыми губами, любил поесть. Одежда его ясно показывала имущественное положение пана борца: были на нем немецкая нижняя сорочка, немецкие же солдатские штаны на помочах и домашние тапки, которые он, верно, получил в наследство от бывшего мужа хозяйки дома. Муж, ясное дело, пал за фюрера, а не первой молодости вдова (она открыла Яреме дверь и без долгих расспросов сразу же проводила на кухню к своему постояльцу) мигом уцепилась за посланного судьбой пожирателя картошки.
