Безусловно, это была мощная идея. Но, по правде говоря, нами двигали не только научные, но и политические соображения, и именно последние волновали меня сильнее всего. Построй мы реактор – враги никогда бы не поверили, что мы это сделали в мирных целях. Те, кто выступал против нашего существования, и так с большим недоверием смотрели на Израиль, и я был уверен, что ни официальные заявления, ни частные заверения, ни даже конкретные доказательства не заставят скептиков поверить, что мы не обладаем возможностью вести ядерную войну. Как писал Томас Гоббс[88] в «Левиафане», «репутация власти есть сама власть»[89]. Моя теория основывалась на этом соображении: репутация ядерного оружия может стать сдерживающей силой. И это сдерживание, как я считал, было первым шагом на пути к миру.
В то время для арабского мира решимость уничтожить Израиль стала своего рода испытанием на прочность для местных лидеров; каждый ближневосточный политик или генерал, который рассчитывал на головокружительную карьеру, должен был продемонстрировать, что он гораздо более нетерпим к Израилю, чем его соперники. Я считал, что посеять сомнения в их способности сделать это – залог нашей безопасности.
Со временем мои разговоры с Бен-Гурионом перешли из теоретической плоскости в практическую. Если мы все же планировали реализовать эту идею, необходимо было понять, что для этого потребуется. Во-первых, это должно было стать грандиозным мероприятием с точки зрения как масштабов строительства, так и научного потенциала. Во-вторых, Израилю не хватало сырья и инженерного опыта для строительства реактора. В то же время мы хорошо понимали, что нельзя «упрощать задачи» и искать обходные пути: в работе с ядерной энергией компромисс и катастрофа – синонимы.
Нам нужна была помощь, и Франция, с которой мы установили самые близкие дружественные отношения, имела возможность ее оказать. Будучи самой передовой страной Европы в области ядерной энергетики, она была нашим самым оптимальным вариантом. Французская промышленность уже располагала квалифицированными командами инженеров и исследователей, обладавшими солидным практическим опытом. Французские университеты считались лучшими в мире в области ядерной физики. В их распоряжении было все необходимое для строительства ядерного реактора.
Бен-Гурион решил, что недостаточно просто обсудить этот вопрос с французами. Необходимо сформулировать четкую просьбу о продаже Израилю ядерного реактора в мирных целях. Это была беспрецедентная просьба, и я ожидал, что наши друзья ответят отказом. Они и так уже рисковали нарушением западного эмбарго на поставки оружия. Но нечто столь масштабное, как ядерный реактор, в случае раскрытия переговоров и сотрудничества выглядело гораздо более опасным и могло нанести ущерб отношениям Франции как с арабскими партнерами, так и с западными союзниками. Тем не менее я чувствовал, что если такое соглашение и возможно в принципе, то именно с Францией. И я решился.
