Если мы придерживаемся определенной философии или политических взглядов и испытываем к ним сильную привязанность, мы подносим их. Если мы знаем, что часто злимся или что мы жадные, мы подносим это. Что бы ни вызывало наш гнев или гордость, мы подносим это. Самые глубокие узы привязанности можно обнаружить как в отторжении, так и во влечении. Каждый раз, когда мы отпускаем то, что отождествляем с «я» и «моим», это наносит сильный удар по нашему эго. И каждый раз, когда власть эго уменьшается, это увеличивает доступ к нашей собственной мудрости.
У меня нет никакого богатства в общепринятом смысле этого слова. Мои монастыри, должно быть, обладают денежной ценностью, но я не имею ни малейшего представления, сколько это может быть, и на мое имя не записано никакой собственности. Мое сокровище – это Дхарма. Ее ценность неизмерима. Если бы в моей комнате в Бодхгае начался пожар, я бы постарался забрать тексты и статуи Будды. Но все же мысль о расставании с этими объектами не вызывала у меня ощущения разрыва связей, в то время как с верхней и нижней частью моих буддийских одежд была совсем другая история. Одна была сложена и служила подстилкой, другая была упакована в рюкзак.
Неужели то, что я снял эти монашеские одеяния, сделало мое тело слишком уязвимым для этого приключения? Если я накрою ими свое тело, исцелят ли они меня, как исцелили Дилго Кхьенце Ринпоче, того самого учителя, который дал мне мои первые монашеские одежды? Он с детства хотел быть монахом, но его семья не давала на это разрешения. А потом произошел несчастный случай: на него вылился огромный котел кипящего супа, и Дилго Кхьенце чуть не умер от ожогов, покрывавших все его тело. Он лежал в постели много месяцев, будучи на грани жизни и смерти, пока его отец не накрыл его буддийскими одеждами.
Возможно, мне стоит снова надеть свои накидки. Но я не ребенок, каким был он. Дхарма – вот единственная защита, не одежды… Но отличны ли они от Дхармы? Действительно ли они спасли Кхьенце Ринпоче?
В формальной практике после благосостояния мы подносим свои тела. Я не хотел умирать, и у меня было этому благородное альтруистичное объяснение. Я могу учить маленьких монахов, распространять Дхарму, обучать держателей линии, заботиться о членах своей семьи… все эти разумные и благовидные причины едва ли могли скрыть мою привязанность к этой жизни, к этому телу. Я вспомнил, как выполнял эту практику в здоровом состоянии. Было гораздо проще, когда я не принимал тот факт, что умру.
