— У нас вино есть. Правда, дрянь — бормотуха. Хотите попробовать?
Дорожка испуганно отвела глаза. Разин, огромный, всклокоченный, в расползающейся на плечах штормовке, ее пугал. И вообще присутствие посторонних ставило между ней и Ильевым стену. Они видели и слышали друг друга, улыбались и произносили слова, но по-настоящему их привлекала только одна надежда — остаться наедине…
С поля донесся рев турбин. Дорожка взяла со стола свою красивую сумку, вынула из нее галеты и пиво — три влажные, запотевшие бутылки — и улыбнулась геологам. Разин кивнул и потянулся за кофейником. Наталья растерянно попрощалась.
В порту было проще. Люди, окружившие самолет, не старались перекричать друг друга. Тут заранее знали, кто может улететь, а кто нет, и большинство толклось просто так, от нечего делать. Ильев ничуть не выделялся из их толпы.
— Дорожка! — заорал с крыла первый пилот. — Где тебя черт носит?
Заметив Ильева, пилот замолчал. Черные любопытные глаза уставились на штормовку, перебежали на летную форму Дорожки, вернулись на тяжелые сапоги Ильева, на его джинсы, на руки, небрежно сунутые в карманы. Видимо, пилот хотел что-то такое сказать, но в последний момент передумал, погнал Дорожку в салон, а к Ильеву обернулся совсем по-дружески.
— Слушай, старик. Поймай мне змею!
— Зачем?
— Надо! — пилот ударил себя и грудь. — Поймай! Я тебя месяц пивом поить буду! А из змеи я галстук сделаю!
«Сдам по́лоза! — развеселился Ильев. — Разбазарю кунсткамеру…» Ему и правда захотелось сделать это для пилота, но вместе с тем он ощутил ревность — ведь Дорожка многие часы проводила в общество именно этого парня! Сколько ходит по острову разнообразных анекдотов о чае, кофе и стюардессах!..
Пока он так думал, люк захлопнулся, трап отвели к сараю, и Ан-24, громыхая по рулежке, укатил за горб поля. Там он развернулся, взревел, и в шлейфе пыли взошел над головами толпы прямо в вечернее, все более темнеющее, как гигантская пластина слюды, небо.
Влажный ветер, тень вулкана, тревожные вспышки под крыльями самолета — все это было тоже любовью Ильева. Нежной, острой любовью, заставлявшей его внимательно всматриваться в небо и в горизонт, очерченный резкими силуэтами флаговых деревьев, — и так, пока самолет не исчез…
Он вернулся домой, с грустью понимая невероятную и все же реальную вещь — б е з Д о р о ж к и н а б а з е б ы л о у ю т н е й. Все было свое, ничего не надо было стесняться и ничего никому не надо было объяснять.
