— Видел.
— Что она тебе напоминает?
— Мягкий, довольно толстый картон.
— Нет, перед прессовкой и выпариванием? — Виталий Сергеевич не дал ответить. — Когда на финском заводе я впервые увидел белоснежную массу, то невольно подумал: вот оно — птичье молоко лесохимии. Все у нас с тобой, Ершов, есть! Будет и птичье молоко! Заходи. Рад всегда тебя видеть…
Дома жена спросила:
— Ты чем-то расстроен, Виталий?
Она подошла вплотную, положила на плечи руки, заглянула в глаза.
— Устал немного, — ответил он, благодарный уже за то, что после недавней размолвки она сделала первый шаг к примирению.
— И все же?
Его не оставляли мысли о Ершове, о Платонове.
— Видишь, Тамара, сегодня мне вдруг подумалось, что после двадцатого съезда, многие, даже неглупые люди не поняли главного. Поспешили забыть о партийном долге.
— Как это понимать? — еще тише спросила она, внимательно всмотрелась в его уставшее лицо.
— Не поняли, что культ есть культ, а дисциплина в партии во все времена нужна.
— И это все, что ты можешь доверить мне?
— Нет, почему?
Она убрала руки, опустилась в мягкое кресло у круглого столика, приготовилась слушать. Он сел в кресло напротив.
— Ты старый член партии и все понимаешь не хуже меня, — начал он. — Я всегда умел подчиняться, кому подотчетен, и считаю должным подчинять себе младших… Если с одним и тем же к тебе идут и идут без конца, мешают работать, забывают, кем являешься ты для них по своему положению, то это вскоре становится нетерпимым… Обязан ли я объяснять каждому: что делаю, для чего делаю, как делаю?! Мой кабинет не проходной двор. У меня на плечах огромный промышленный край… Без Старика мне необычайно трудно, а он прирос к Кремлевской…
Тамара Степановна закурила и отодвинула пачку «Казбека», она ждала, когда он выскажет все.
— Ты самый близкий мне человек! Скажи, Тамара, тебе никогда не казалось, что, разоблачив культ, мы что-то недоделали?
— Что именно, Виталий?
«Всегда она так, — подумал он. — Короткой, рубленой фразой. И тон какой-то — судейский».
— Может, не столько нам нужно было говорить о культе, сколько практически делать против него?! — пояснил Виталий Сергеевич.
— А именно?
— Не много ли пищи мы дали недругам, обывателям, критиканам?
— Постой, я не совсем понимаю тебя. Выходит, не стоило разоблачать культ?
«Ну вот! Только этого не хватало!»
— Пойми меня правильно. Я постоянно думаю о завтрашнем дне, о дисциплине, о партии.
С минуту они молчали. Заговорила она:
— И я пытаюсь понять, Виталий, тебя. Я помню твое выступление на активе после двадцатого съезда. Как ты говорил! Весь зал тебе аплодировал стоя! Не ты ли сказал, что мы обязаны рассказать народу всю правду? Обязаны, потому что живем для народа, для партии! Так или нет?
