Как старую знакомую ее встретили аплодисментами. Средний столик у сцены, как и прежде, был отведен почетным гостям. И тут она растерялась даже. Навстречу поднялся Ершов. Руку ее слегка задержал в своей. И пока устроители огонька открывали вечер, пока поздравляли присутствующих, просили наполнить бокалы, пока наливал ей вино Ершов, она собиралась с мыслями, старалась прийти в себя.
— Ваше здоровье, — сказал ей Ершов.
— И ваше, — ответила улыбнувшись, смелее взглянув в глаза.
— А теперь слово нашему гостю, Виктору Николаевичу Ершову! — объявил ведущий.
В зале зааплодировали.
Ершов встал:
— Я прочитаю, друзья, небольшой рассказ.
Зал разом смолк.
— «Этот старый пройдоха Черт даже старился вместе со мной, — начал негромко Ершов. — Помню его чертенком, с крохотными рогами и веселым хвостом кобелька. Тогда и за ухом почесать он предпочитал не лапой, а задним копытцем. Это он надоумил меня снимать из-под пенки сливки соломинкой. Это из-за него выдрал ремнем отец, когда я стащил красношалых поповских голубей… Из-за него и ребята намяли бока, когда, уже парнем, повадился я к Марийке, с которой потом поженились и прожили сорок лет…
Старый плут заверяет, что лучшего друга мне и теперь не найти.
Странно, но его искушения вспоминаю всегда охотней, чем наставления Херувима — моего ангела-хранителя…»
Ершов скорее читал на память, чем с листа. Ксения Петровна улыбнулась, удобней устроилась в кресле. Все, что читала она до сих пор, было в другом ключе. А Ершов продолжал:
— «…Втроем мы сидим в погребке и мирно толкуем. Черт обычно садится с левой руки, ангел-хранитель с правой. Когда-то и Херувим был молод и звали его ангелком. Я старый житель Бирюсинска и помню, как правдами и неправдами мы с пацанами добывали по гривеннику, чтобы попасть в кино. Ничто не могло вызвать у нас такого восторга, как «Красные дьяволята». Потолок кинотеатра являл собой сплошную идиллию заоблачного рая. И мой Херувим не носил тогда белую мантию, имел крылышки голубка и сиял розовыми ягодицами, как те ангелки, какими художник расписал потолок… Но и тогда вместо вкусных холодных сливок и сочной малины с соседского огорода он предлагал мне невинность души и смирение…
— Шиш тебе! Шиш! — говорил я ему и бежал торговать газетами или чистить ботинки солидным прохожим.
Но я всегда был отходчив и незлопамятен. Уж очень любят душу мою эти двое. Я-то без них проживу, а им без меня не прожить. Один шепчет в ухо одно, второй другое.
