— Наверное, оттого, что я к ним не липну.
— Да?! А я липну и не стесняюсь. Один раз живу…
— Вот и живи, чтоб не стыдно было!
— Слушала эту песню в школе еще… Чем больше слушала, тем больше по-своему жить хотелось. Одно и то же, одно и то же… Делай так, а не так…
— Кстати, Дробова оставь в покое. Он не был моим и не будет.
— Вот как?! — искренне удивилась Светлана. — Подари его мне! — Она заломила руки за голову, приподнялась на носках и вытянулась перед зеркалом. Грудь ее стала выше, рельефней. Заразительно зевнув, Светлана провела ладонями по крутым бедрам. — Замуж хочу! Поняла? За черта с рогами пойду, лишь бы любил. Вчера Людка Бежева ушла в очередь за капроновой кофтой, попросила меня приглядеть за Танюхой, а Танюха ревет и ревет. Сунула грудь ей. Ротик малюсенький, влажный. Прижалась губенками — нежными, розовыми. Чмок, чмок… А я сижу, шевельнуться боюсь. По всему телу пошла истома, сладкая дрожь. Разлилось что-то по груди, сердце колотится, как окаянное… А ты говоришь, Дробов… Где тебе это понять, сухарь зачерствелый!
Таня склонилась над столиком, показалась Светлане смертельно бледной, разбитой недугом. Светлана вскочила. Всю жизнь она жалела себя за свои неудачи, жалела других, даже тех, кому делала больно. Она подошла, и Таня почувствовала на плече упругость горячей груди, которой Светлана пыталась вскормить чужую дочурку… И по Таниному телу прошла сладкая дрожь. И она вновь ощутила, что не просто существует на земле, а живет, что и ей не чуждо все то, что не чуждо Светлане. Только у Светки себя проявляет земное бурно и протестующе, а в ней пока сдержанно, настороженно. Придет время, и она испытает всю горечь и жажду жизни…
Светлана уселась рядом:
— Ты не обиделась, да?.. Не сердись… Я только и слышу: война, война. Половина всех фильмов — война, в театре — война, в газетах — война, по радио — война… А эта — гражданская оборона… На лекциях тоже война… Ты знаешь, подлец, который запудрил мне первым мозги, он всегда говорил: торопись, ничего не увидишь. А ты говоришь: живи, чтоб не стыдно было! Воровать — стыдно! Шлюхой немецкой стать — стыдно! Это дурак и тот знает. А вот, что не стыдно — никто не знает. Чуть что, Островского нам суете, Зою… А ты можешь поверить, что и я на ее месте никогда бы не стала доносчицей, ушла в партизаны?! Сомневаешься? А я себя знаю. Зато не знаю, как бы она на моем месте жила… Да и ты не знаешь, никто не знает! Скажешь, опять за свое?
